Покосившись на него, Альгирдас вздохнул и раздавил хрупкую оболочку «сердца». Он полагал глупостью вот так обходиться с добычей и, конечно, съел бы ее, когда б не Орнольф, не одобряющий паучьих привычек. Довольно многих привычек. Всегда, увы, с полным на то основанием.
И гремлина было жалко.
Работы на теплоходе хватило обоим. Дрались вместе, вместе плели боевые заклятья. А потом Орнольф чародейством стерилизовал очищенные от духов помещения, так, чтобы нечисть еще долго не осмеливалась сунуться туда. В плетении этих чар Альгирдас ему не помогал. Его преимуществом была скорость, а там, где требовались аккуратность и тщательно отмеренные дозы цуу пользы от него было немного. Пока Орнольф творил свои чары, Альгирдас обшаривал коридоры впереди сенсорными нитями — так, для порядка, поскольку рассчитывать всерьез на то, что оставшиеся духи будут бродить открыто, не приходилось. Прислушивался к ощущениям и думал, что даже не утрать он таланта, толку бы из него не вышло. Не хватило бы терпения освоить всю эту высокую науку, выучиться так же мастерски, как Орнольф, сочетать тончайшие оттенки в узоре заклинания. Даже при том что он?то, в отличие от того же Орнольфа, эти оттенки видит, и ему не пришлось бы, как другим чародеям, работать наугад, полагаясь лишь на память и формулы.
И они шли дальше. И Альгирдас поражался тому, сколько же закоулков, каморок, сквозных помещений, тупиков можно разместить на одной плавучей посудине. А Орнольф посмеивался над ним, всегда вовремя успевая увидеть тех, кого не заметил Паук. Увидеть и убить. Он, может быть, не очень быстрый, Молот Данов, зато обстоятельный.
Отдельным кошмаром, сравнимым с переживаниями в двигательном отсеке, запомнилась кухня.
«Камбуз», — поправил Орнольф. Да только Альгирдасу наплевать было, как это правильно называется. Он успел только представить себе, как на них кинутся сейчас со всех сторон, и ладно бы духи… как на них кинулись. Ножи всех размеров и форм, раскаленные вертела и противни, взбесившиеся огнетушители, страшно воющая электрическая мелюзга, которой Паук боялся до озноба. У него в жизни вообще было два страха: мелкая техника, которая противно визжит, и крупная техника, которая громко грохочет. И того и другого добра на теплоходе хватало, но кухня — это, конечно, было нечто особенное.
На несколько секунд дурацкий бой с кухонными принадлежностями захватил обоих без остатка. Пришлось изрядно повертеться, уворачиваясь от ударов, не имея возможности атаковать, потому что бессмысленно драться с металлом и пластиком. В ход пошли и паутина, и чары, и снова чары, чтобы — в пыль, в ничто даже осколки, тучей носящиеся в воздухе. Это было глупо, но весело. Особенно, когда, воспользовавшись суматохой, на них набросились еще и духи. А против духов требовались другие нити, и другие чары, и удивительно, как так вышло, что пророчество Орнольфа насчет маникюра все?таки не оправдалось.
Даже лак не облупился.
А еще здесь были люди. Настоящие, не фантомы. Правда, мертвые. Бывшие пассажиры и члены команды, из тех, кто покрупнее. В смысле, поупитанней. Их не сожрали просто так, их оставили до тех времен, когда захватившие корабль мертвецы окончательно примут человеческий облик и привычки. Как, например, привычку есть плоть убитых животных.
Альгирдас сам был людоедом… ему пришлось… когда?то… когда Орнольф ушел к смертным… И, может быть, поэтому из всех нечистых больше всего он ненавидел тех, что кормятся плотью и кровью.
Он ухмыльнулся, мгновенно нащупав источник темных мыслей и одним ударом ядовитой нити парализуя очередного духа. Такие шутки не проходят с Пауком. Если хочешь поразить его на расстоянии, даже не пробуй прибегнуть к чарам — стреляй.
Или будет как сейчас.
«Сейчас» превратилось в короткую и веселую расчлененку.
И дальше, дальше — осторожно, внимательно, — и кажется, что слышно как гудят собственные натянутые нервы.
Было свое, особенное удовольствие в таком вот поиске, в тягостном напряжении всех чувств, в ожидании, ожидании, ожидании — атаки! Невыносимом, долгом, болезненном. И вспышка короткого боя. Чтобы потом, мельком оглядев друг друга: целы? целы! — красться дальше, прислушиваясь и принюхиваясь, и обшаривая пространство вокруг себя жадными, чуткими нитями. До нового боя, всегда неожиданного. Всегда — вдруг. Даже когда знаешь, что враг — вот он, в нескольких шагах.
Два человека на огромный, — изнутри, так просто бесконечный — лабиринт.
И все же они справлялись. Не считая сломанного ногтя и нескольких царапин, полученных на чертовой кухне… «камбузе», да… они до сих пор ни разу не были ранены. Это было везение — ненормальное, невероятное. Спроси себя сейчас, а о чем ты думал, Паук, когда собирался сюда? Так ведь и не вспомнишь. О том, что если они этого не сделают — не сделает никто. О том, что даже они не справятся с таким количеством духов. О том, что придется справиться, потому что выбора у них нет.
И еще о том, что это будет весело. Чем бы ни закончилась самоубийственная вылазка, это будет весело.
Дурак, потому что!
О том, какой он на самом деле дурак, Альгирдас догадался лишь на одной из пассажирских палуб. Им не хватило времени. Очередных затаившихся духов быстро убить не получилось. Да если бы и получилось — это уже ничего не решало. Потому что на востоке покраснело небо, засветилось алым и желтым на бледно?голубом. Океан изменился. Начался рассвет.