Другая часть жизни была черной.
И в первый раз было страшно, очень страшно. Альгирдас был еще слишком мал, чтобы понимать, куда исчезли привычные яркие краски. Были голоса, которые тускло светились: голос отца, голос сестры. И была темнота. Всегда.
Но об этом Альгирдас не рассказывал никому. Только Сину, к которому вернулся через год, и когда пришло время вновь уехать к отцу, взмолился не отправлять его в темноту. Он не мог понять, чем провинился. За что наставник наказывает так страшно и жестоко.
Дурак был. В три года дураком быть простительно, но не при мудром же учителе. В три года уже и соображать пора бы.
Син, спасибо ему, никогда не напоминал об этом.
А Орнольф спросил, — он не боялся спрашивать и в этом был похож на наставников, они тоже не стыдились чужой ущербности. Орнольф спросил, и Альгирдас рассказал ему неожиданно для себя, и даже Син, наверное, удивился бы, узнай он, что Паук приоткрыл для кого?то завесу над окружающей его тьмой.
Син, спасибо ему, никогда не напоминал об этом.
А Орнольф спросил, — он не боялся спрашивать и в этом был похож на наставников, они тоже не стыдились чужой ущербности. Орнольф спросил, и Альгирдас рассказал ему неожиданно для себя, и даже Син, наверное, удивился бы, узнай он, что Паук приоткрыл для кого?то завесу над окружающей его тьмой. Но Орнольф, он вообще был странный, он зачем?то взялся защищать Альгирдаса от обидчиков, а еще он относился к нему, как… нет, слов было не подобрать… с Орнольфом можно было не стыдиться слепоты и не надо было притворяться таким же, как все. Притворяться все равно не получалось. Будь Альгирдас хоть в тысячу раз лучше других, в ворожбе или в бою, что?то в нем было не так. И это что?то заставляло тех, кто видел его, складывать рогулькой пальцы, шептать «чур меня», отходить подальше, как от больного или проклятого.
Что здесь, что дома — люди одинаковы, неважно, помечены они богами, или нет. Но вот отец никогда не относился к нему как к калеке.
Это Орнольф понимал: какой уж тут калека, когда ему пятеро здоровых парней — на один зуб. И, наверное, он понимал, — во всяком случае, думал, что понимает, — как это важно, когда отец учит тебя всему, что умеет сам. Учит без скидок на ущербность. Он мог представить такое. И мог грустно позавидовать. Конунг Гуннар Бородач не считал нужным тратить время на второго сына.
— С отцом я забываю, что слеп.
С отполированной меди вдруг разбежались яркие солнечные зайчики. Орнольф отвернулся, морща нос. В желтых как мед глазах Хельга сверкало солнце. Он даже не прищурился. И три камешка почти одновременно звякнули в мишень.
Все у него получалось лучше. Орнольфу казалось иногда, что зрение — это помеха.
…И все чаще ловить себя на мысли: «Ему проще, он слепой…»
А однажды брякнуть вслух. И успеть испугаться, что обидел, прежде, чем губы Хельга растянутся в дурашливой радостной ухмылке:
— Ага, рыжий, понял наконец?то!
На языке Ниэв Эйд «рыжий» звучало как «рув». На языке данов — «руд». На языке Паука — «русвас». Похожие слова. А Орнольф действительно был рыжим, ярким, огненным, — мать говорила, что зимой возле них с Дигром можно греться как возле очага. Только они с Жирным Псом даже за столом старались сидеть подальше друг от друга, так, чтобы не было никаких «вы», а были отдельно Орнольф и отдельно Хрольф [3]. Отец дал обоим волчьи имена, — наверное, хотел видеть обоих в своей стае?дружине волчатами, которые когда?нибудь вырастут в матерых волков. Но Орнольф не желал считаться со второй частью своего имени. Первой, орлиной, было вполне достаточно, чтобы быть как можно дальше от ненавистного близнеца. Да и то, какой он Хрольф, Дигр он… даже мать иногда качала головой:
— Ты, сынок, в отца удался, а он у нас тоже не худенький.
Дигр и держался поближе к отцу, что не мешало Орнольфу при любом удобном случае насмешничать над ним. За драки конунг Гуннар сыновей сурово наказывал, но Орнольф?то знал, что слова зачастую бьют побольнее кулаков.
Дигр подобно вору
Хватал все без разбору.
Огню с ним сравниться —
Только осрамиться!
Была б пища только —
Дигр съест хоть сколько!
Хоть и зовут волком,
Может лишь жрать — и только! [4]
Да эльфы с ним, с Дигром! А Эйни вряд ли представлял себе, что такое «рыжий», просто услышал где?то и теперь не упускал случая поддеть. Дразнился, как умел. Он вообще не силен был по части нид или хотя бы просто словесных боев, а языком колоть — это вам не паутину плести, это искусство, — и либо дано от богов, либо нет.
Зато Эйни точно знал, когда лучше промолчать, и поэтому если говорил, то всегда метко. Паук, он чувствовал, насколько должна быть натянута нить, чтобы жертва не могла даже трепыхнуться.
Да, паутина бывает и такой. Не только в ворожбе, но и в разговоре, и… в бою.
Осень миновала, пришла зима. В вечно цветущих и плодоносящих садах Ниэв Эйд времена года различались только по календарям, каковых, правда, было великое множество, и все их требовалось знать назубок. К тому дню, когда в тварный мир пришел самайн , и наставники ненадолго отпустили их всех по домам, Эйни уже занял свое место в дружине Орнольфа. У Орнольфа была не свора и не стая — орлы не утки, стаями не летают — у Орнольфа была дружина. Дроттин . И там сначала удивлялись, потом посмеивались, а потом приняли новичка. Не только Эйни, еще трое первогодков прибились к ним. Тоже обычное дело: малышня сначала держится вместе, а потом, так или иначе, разбредается по разным компаниям. Выполняют мелкие поручения, прислуживают, находят среди старших защитников и покровителей и, рано или поздно, друзей. Не будь Эйни слепым, не окажись он сразу в стороне от всех и особенно от сверстников, может, водоворот сложной жизни в Ниэв Эйд вынес бы его вовсе и не к Орнольфу.