— Привет! — пророкотал Орнольф, подходя к Маришке и забирая у нее сумку с учебниками. — Пойдем.
Маришка взглянула на них с Орнольфом сквозь призму уходящих шестнадцати лет и несказанно загордилась. Собой. Взглядами со всех сторон. Тихим шепотом за спиной.
Впрочем, она и в свои девятнадцать с большим удовольствием прогулялась бы под ручку с таким потрясающим парнем, и немало радости доставили бы ей косые взгляды завистниц.
А вот представить себя под руку с Альгирдасом почему?то не получилось. Хотя Маришка попробовала. Да. Но тут воображение отказывало.
— Голодная? — поинтересовался Орнольф.
— Ужас! — призналась Маришка. — Слона бы съела.
— Ну, слон — не лучший вариант.
Он забрал в раздевалке ее дубленку, помог одеться. А Маришка только головой изумленно встряхивала — никак не могла совместить в одной реальности Орнольфа: рыжего, большого, красивого, волшебного, — и обычную школу: грязный пол, никогда не мытые окна, гардеробщицу в спортивном костюме, глазевшую на датчанина с нескрываемым изумлением и почти детским восторгом. Наверное, войди в школьные двери настоящий африканский лев, он и то смотрелся бы здесь более естественно.
— Что?то я недодумал, — пробормотал Орнольф, машинально поправляя Маришке воротник.
Она почувствовала себя маленькой. Пятилетней. Как будто старший брат помогает ей одеться, чтобы отвести в детсад. И вдруг, неожиданно для себя, разревелась, уткнувшись лицом ему в грудь.
— Маленькая, — Орнольф нисколько не растерялся, не удивился, просто обнял ее и погладил по голове. — Маринка, девочка моя хорошая…
Заливаясь слезами, чувствуя себя так, как будто в слезы превратилась даже ее душа, Маришка только сильнее вцепилась пальцами в мягкую кожу его куртки. Ей хотелось, чтобы ее утешали, чтобы о ней заботились, чтобы… волшебство осталось навсегда. Она боялась открыть глаза и снова увидеть грязь и людей, и этот ужасный спортивный костюм на тетке в раздевалке, и мертвый свет люминесцентных ламп, и заплеванные зеркала…
Она хотела снова стать маленькой.
А Орнольф взял ее на руки и унес.
Он, наверное, был единственным в мире мужчиной, не теряющимся при виде неожиданных женских слез.
— Тебе только кажется, что ты снова осталась одна, — сказал он позже, в машине, когда Маришка перестала плакать и только всхлипывала и сморкалась иногда. — Если прислушаешься к ощущениям, ты почувствуешь ниточку, паутинку у своего сердца. Мы оба теперь связаны с тобой, — Орнольф достал платок, и стер с ее лица остатки слез. — Что с твоим братом?
— Он военный, — тихо ответила Маришка, — мы даже не знаем, где он служит. Столько секретов… мама с папой вообще ничего не знают ни про Сашку, ни про меня. Мы их обманываем, обманываем — и так всю жизнь. Они думают, что я — обычная студентка… так ругались, когда я сказала, что перевожусь в ИПЭ. Как же, стоило поступать в университет, чтобы закончить не пойми что. Орнольф, зачем я вам?
— Помимо того, что ты прирожденный маг?
— Да.
Как же, стоило поступать в университет, чтобы закончить не пойми что. Орнольф, зачем я вам?
— Помимо того, что ты прирожденный маг?
— Да. Я же не одна такая…
— Такая — одна, — серьезно ответил Орнольф.
Машина бесшумно тронулась с места, выруливая со стоянки у школы.
— У тебя очень необычная судьба, — мягко продолжил датчанин, — и тебе многое предстоит сделать. Хельг объяснит лучше, чем я, он во всем этом живет, а мне ближе смерт… люди.
— Не надо про Хельга, — попросила Маришка, съеживаясь в кресле.
Почему?то напоминание об Альгирдасе — о Пауке — вызвало в памяти образ холодной серебряной статуи. Неживой. Равнодушной. Слишком красивой, чтобы быть настоящей. Слишком красивой, чтобы иметь сердце. Сейчас, рядом с Орнольфом, спокойным и заботливым, понимающим даже то, что не было сказано, невозможно оказалось подумать о холодном, безжизненном серебре.
— Он такой же человек, как ты или я, — серо?зеленые глаза смотрели с сочувствием, — в это трудно поверить, но это правда.
— Сколько тебе лет? — вырвалось вдруг у Маришки.
— Тысяча сто тридцать четыре.
Это было сказано спокойно, легко, так говорят «тридцать» или «сорок». Даже «сорок пять» уже произносят с другой интонацией. Это было сказано спокойно и легко, но свалилось на Маришку как тяжелая пуховая перина. Стало нечем дышать и от тяжести понимания, понимания того, что это — правда, зазвенело в ушах, как перед обмороком.
— А?а… — она потерла руками виски, поморгала, несколько раз глубоко вздохнув. Вроде бы стало легче. Орнольф смотрел вперед, на дорогу, где почему?то не было ни одной машины. — А Альгирдасу? — вяло спросила Маришка.
Датчанин покосился на нее и улыбнулся незнакомой, какой?то печальной улыбкой:
— Двадцать, — ответил он тихо, — Хельгу навсегда двадцать.
Дальше ехали молча. Город был незнакомый, но почти сразу Маришка припомнила, что так и есть — она не дома, и вообще не на Урале. А Орнольф очень скоро вырулил на бездорожье и понесся, как по ровному, там, где не то, что на легковушке — на танке не проедешь. Как в рекламе, честное слово! Ну, в той, где парень везет девушку из Москвы в Питер чуть не за полчаса. Не в том смысле, что он ее везет по буеракам и через лес, а в том, что тоже быстро.