Хотя в том, что Орнольф человек, Маришка не сомневалась. Точно так же, как была уверена в том, что Альгирдас — фейри.
Днем у нее была одна жизнь. Ночью — другая. Две недели душа раскачивалась, как на качелях. С утра — работа, почти на глазах у людей — городские свалки, мэрия, рестораны, школы, оба вокзала, порт, подземные гаражи… Такой большой город — с ума сойти можно.
Ночью — другая. Две недели душа раскачивалась, как на качелях. С утра — работа, почти на глазах у людей — городские свалки, мэрия, рестораны, школы, оба вокзала, порт, подземные гаражи… Такой большой город — с ума сойти можно. Вечером — учеба. И разбор полетов. Орнольф — это вам не экзаменаторы, он редко хвалит, а уж про Паука и говорить нечего, от него Маришка, пожалуй, оценки выше «удовлетворительно» не получила бы, даже прыгни она выше головы.
Одно только не вызывало сомнений: за прошедшие месяцы Маришка узнала гораздо больше, чем ей казалось. То есть как только доходило до практического применения чародейской науки, в памяти не просто всплывали выученные заклятья, но и получалось наилучшим образом распределить силы, занять наиболее выгодную позицию, атаковать или защищаться так, что Маришка сама диву давалась: откуда что взялось. Она уже получила «отлично» за тактическое применение магии, хотя экзаменаторы немало поспорили между собой, можно ли считать магией чародейство. И, между прочим, пятерочку свою Маришка заработала в счет следующей практики. При обычных обстоятельствах на первом курсе ей не светило ничего интереснее работы в виварии.
Так?то!
Хм, вот только всем, кто хоть чуточку смыслит в психологии, известно, что эмоциональное «раскачивание» не идет на пользу душевному здоровью.
— Ничего, — сказал Орнольф, — если хочешь быть бойцом, привыкай. Мы гораздо лучше сражаемся на грани психоза.
И не понять: то ли он смеялся, то ли говорил всерьез.
— Вот ему, — кивок в сторону сосредоточенно красящего ногти Альгирдаса, — нужно быть спокойным и собранным. А тебе или мне — наоборот, всегда быть на эмоциональном пике.
Это да, насчет пика все правильно, это Орнольф еще зимой объяснял. Только вот из них двоих именно рыжий спокоен как дохлый морж, а Паук наоборот всегда готов взорваться. Если только ногти не красит. Да уж! Вот процесс, поглощающий его целиком.
Альгирдас медленно обернулся к Маришке. Гибкое, змеиное движение. Чуть теплилась на губах ленивая улыбка, и отрешенная печаль мерцала в прекрасных, темных глазах. Мягкий, скользящий контраст между взглядом и улыбкой сковывал внимание, заставляя все более пристально всматриваться в тонкое, прозрачно?бледное лицо.
Чтобы в какой?то момент понять, что уже не можешь отвести от него глаз.
И чтобы безмолвно таять от счастья, смотреть и смотреть. Бесконечно. Всегда.
Пик эмоций — это он и есть, Орнольф переживает его ежеминутно, всякий раз, как видит своего возлюбленного. Не зря же именно к Альгирдасу он обращается за поддержкой, когда творит особо сложные чары.
И кто, поняв это, не согласится с Максом?!
Днем — работа, вечером — учеба. А ночью, когда все в доме засыпали, и даже духи, наверное, исчезали по каким?то своим делам — долгие беседы с Альгирдасом.
Ни о чем. Обо всем. С ним проще, чем с Орнольфом — странно, но так и есть. Ему всего двадцать, или всегда двадцать, почти ровесник. Он колкий, язвительный, внимательный и добрый. Ему многое интересно, он почти ничего не знает, он слушает с недоверчивым удивлением и часто вспоминает то, что читал в книгах.
А книги совсем не похожи на жизнь.
— Я, наверное, могу в тебя влюбиться, — призналась Маришка однажды, — не потому что ты красивый, а просто так.
В ответ она получила улыбку, от которой чуть сердце не остановилось.
— Об этом можешь не беспокоиться. Просто так в меня даже Орнольф не влюбился бы.
Так беззастенчиво?легко… И так несправедливо по отношению к себе. К ним обоим.
— Он… вы… — Маришка сбилась, почувствовав, что краснеет, — неправда! Разве любят за внешность?
— А за что?
— За другое, — брякнула она, — не знаю… за что?нибудь… И вообще, любят вопреки.
Да ты смеешься, Паук!
— А как мне не смеяться? Боюсь даже представить, что ты придумываешь поверх того, что можешь увидеть.
— Больно мне надо придумывать! — возмутилась Маришка.
И потом они долго молча курили, глядя на море за окном. Пока она не собралась с духом и не спросила:
— А вы все такие… ну, твой народ. Ты сид, да? Или эльф?
Слышать смех Альгирдаса было отдельным удовольствием. Он нечасто смеялся. Собственно, в первый и последний раз Маришке насмешила его, когда сравнила с фикусом. И вот сейчас.
— Я литвин, — вздрагивающим от смеха голосом простонал Паук, — сейчас, наверное, мог бы считаться белорусом. Мы стали называть себя русскими раньше, чем вы, московиты.
Дошло до нее не сразу. Когда дошло, Маришка долго осмысливала услышанное. А потом спросила, потеряв остатки деликатности:
— Так ты человек?
— Конечно.
— Но почему ты такой красивый? Я думала, только сиды… да и те в сказках.
— А я красивей сидов, — сказал он очень просто, — и уж, конечно, красивей эльфов. А так же ангелов, демонов, богов и тех, кого принято так называть. Неудавшийся творческий замысел.