Когда?то он казался ей высоким. Он вроде бы и был выше всех остальных. А может, вел себя так, что казался выше. Но это было шесть лет назад. И там был другой человек. Мальчик, волшебный и странный, и Маришка считала его красивым, с его светлыми волосами и черными глазами, узкими и длинными, как на японских картинах. Что ж, нужно было увидеть Альгирдаса, чтобы понять, какова настоящая красота.
Альгирдас. Он был сейчас с ней, на другом конце паутины. Никто не отпустил бы ее одну сюда, в логово людоеда. Достаточно было прислушаться, чтобы различить в тихом звоне натянутой нити спокойную улыбку Паука. Но Маришка не прислушивалась. Ей не было страшно. Человек, вытянувшийся поверх одеял на узкой откидной койке, не пугал и не походил на убийцу.
Ей не было страшно. Человек, вытянувшийся поверх одеял на узкой откидной койке, не пугал и не походил на убийцу. Он и правда был маленьким и очень худым, и совсем не страшным. Маришка с некоторой оторопью поняла, что жалеет его. Это, определенно, было не то, что от нее требовалось. Но ничего другого, никаких больше чувств отыскать в себе не могла.
Однако надо было спасать его… надо было, потому что сам он уже не мог себе помочь. Смирился с тем, что умрет. Вот прямо сейчас — Маришка даже вздрогнула, когда в нее волной толкнулись чужие чувства. Безнадежность и страх.
Страх.
И безнадежность.
— Я не знала, что ты так легко сдаешься, — произнесла она, по?прежнему не испытывая ничего, кроме тихой жалости, изо всех сил заставляя себя улыбнуться.
И различила на худом лице ответную улыбку.
Маришка думала, что Альгирдас помог вспомнить все. Все, что было. А оказалось, что они оба забыли, не знали, не подумали, не поняли… вот этой улыбки. Одной из тысячи, или из миллиона, или сколько там было масок у ее убийцы. Одной — настоящей.
«Олег, — проговорила Маришка про себя, по?новому (по?старому?) принимая его имя, — Олежка…»
Как бусина по ниточке, она скользнула к койке, села на край. Захотелось, как когда?то давно, коснуться его лица. Тогда у него была гладкая кожа и нежные, чуткие губы, а глаза улыбались, даже если он был серьезным. Сейчас на запавших щеках поблескивала светлая щетина, и коросточка крови запеклась на губах.
Он открыл глаза.
И Маришка соскользнула туда — в пустоту, в бездну.
В огонь.
В тепло. В солнечный свет. В летнюю ночь. Под чужие звезды, под ласковое небо… и как будто — домой, домой, в настоящий дом, далекий, неведомый, но желанный.
В горькую нежность, которую он, — Олег, Олежка, Зверь, ее Зверь — называл любовью. Он не умел любить по?другому. Ну и что? Зато другие не умели любить так, как он.
И он называл ее Маринкой. Всегда. Точно так же называл ее Паук. Хотел, чтобы она помнила, вспоминала, не забывала. Тоже — навсегда.
«Жертва должна быть добровольной», — сказал Артур.
Кто?нибудь понял, что он имел в виду? Вряд ли.
«Не пытайся обмануть его, — предупредил Орнольф, — он читает души, видит насквозь».
«Не пугайте ребенка, — холодно протянул Паук. — То, что он не такой как вы, еще не значит, что у него нет сердца».
Восприимчивость Маришки к эмоциям к тому моменту обострилась уже донельзя, и она кожей ощутила неловкость, возникшую после этих слов.
«Извини», — попросил Орнольф.
«М?да…», — пробормотал Артур.
А Альберт лишь пожал плечами и сердито спросил: «Ну что, мы делаем пробой, или рефлексируем?»
Конечно, все выбрали пробой.
Почему она думала, что влюбилась в Паука? Потому что Паук красив? Потому что Паук желанен, и невозможно не любить его, невозможно его… не хотеть? Но его совершенная, ледяная красота погасла, как гаснет звездный свет, когда восходит солнце. Огромное, яркое и теплое солнце. Ее маленькое и хрупкое, умирающее солнце. Ее любовь, с серебряными волосами, с глазами цвета крепкого кофе, с искусанными губами и трехдневной колючей щетиной.
Ей бы плакать от жалости, уже не к нему — к себе. А она улыбалась. Потому что Олег улыбался. Она смеялась, потому что он смеялся сам над собой. Она говорила ему, что он — человек, человек, а не зверь, что у него есть сердце, есть душа, что он может любить. А он не верил — он не умел верить.
Разучился.
А Маришке хотелось остаться здесь навсегда. В чужой реальности, которая на самом деле была для нее родной.
На чужой планете, которая тоже могла бы стать родной, потому что самый близкий, самый нужный ей человек был здесь. Остаться с чудовищем, с людоедом, с убийцей ее брата, с тем, кто отнял жизнь у всей ее семьи, отнял и подарил новую. Другую. С самого начала, и уже без него. В безопасности.
Без любви.
Без его искаженной, неправильной, опасной любви.
«Он преступник, Маринка, — услышала она издалека, с другого конца нити?паутинки, — он убил множество людей, его ищут, его не оставят в покое, его найдут рано или поздно. И тогда ты ничем не сможешь помочь ему. Только помешаешь. Если ты будешь рядом, он не сможет защитить себя».
«Ненавижу!!! — крикнула она беззвучно, но так громко, что паутина зазвенела гитарной струной. — Ненавижу тебя!»
«Редкий случай, — мягко ответил Паук. — Ладно, я увидел все, что нужно. В нем еще достаточно силы, чтобы выжить сейчас, а дальше — посмотрим. Теперь пусти?ка меня за руль. Надо научить его как пользоваться тем, что осталось».