— Давай. — Она ставит овсянку и чашку крепкого чая на столик у кровати. — Ешь. Чем больше съешь, тем лучше. Может, самочувствие поправится. Может, память вернется. Чудеса, знаешь ли, случаются. — Она идет к тележке за тостами.
При виде овсянки желудок начинает протестовать, но Марино все же берет ложку и зачерпывает кашу. Ложка и каша напоминают, как Скарпетта брала пробу грунта деревянным шпателем, и за первой волной отвращения накатывает вторая. Лучше бы было напиться в стельку и свалиться. Но нет, он напился и не свалился. Глядя на кашу, Марино еще прочнее утверждается в мысли, что ночь не прошла без последствий.
— Не могу.
— Ешь, — строго, как судья, говорит Кей из своего кресла.
Марино пробует овсянку и с удивлением обнаруживает, что вкус у нее довольно приятный, и идет неплохо. Не моргнув глазом он расправляется с целой тарелкой и принимается за тосты. И все это время Кей наблюдает за ним. Она ничего не говорит и только смотрит, и Марино прекрасно знает, в чем дело, — он до сих пор не рассказал ей правду. Он придерживает детали, которые — сомнений нет — убьют фантазию и растопчут воображение. Как только она все узнает, у него не останется ни одного шанса. Тост вдруг застревает в горле, и Марино не может его проглотить.
— Полегчало? Выпей чаю. — Теперь она точно судья — прямая фигура в темном на фоне серого неба. — Съешь все тосты и выпей по крайней мере чашку чаю. Организм нуждается в пище. У тебя обезвоживание. Кажется, у меня есть адвил.
— Адвил? Это хорошо, — отвечает Марино с набитым ртом.
В нейлоновом мешочке что-то звякает, и в руке Кей появляется пузырек с адвилом. Марино пережевывает остатки тоста, залпом проглатывает чай и вдруг чувствует, что проголодался. Кей подходит к кровати, откручивает колпачок и вытряхивает ему на ладонь две таблетки. Пальцы у нее проворные и сильные, но на его громадной ладони выглядят маленькими. Они легко касаются его кожи, и это прикосновение для Марино дороже и приятнее многого другого.
— Спасибо, — говорит Марино, когда Скарпетта возвращается в свое кресло.
«Если понадобится, она просидит в этом чертовом кресле целый месяц, — думает он. — Может, так и сделать? Пусть сидит целый месяц. Она никуда не пойдет, пока не я не расскажу ей все. Хоть бы перестала так смотреть».
— Как наша память?
— Кое-что утрачено безвозвратно. Такое, знаешь ли, тоже случается. — Марино допивает чай и осторожно глотает таблетки.
— Да, кое-что уходит навсегда, — соглашается Скарпетта. — А что-то никак не забывается. И еще есть такое, о чем трудно говорить. Итак, вы с Айзе и Браунингом пили. Что дальше? Во сколько примерно ты переключился на бурбон?
— Где-то около девяти… может быть, половины девятого. Потом зазвонил сотовый. Звонила Сьюзи. Голос у нее был расстроенный. Сказала, что ей нужно поговорить со мной, и спросила, смогу ли я приехать. — Марино умолкает, ожидая реакции Кей. Говорить в таких случаях не обязательно — что она думает, видно по глазам.
— Продолжай, пожалуйста.
— Я знаю, что ты думаешь. Ты думаешь, что мне нельзя было туда ехать после бурбона с пивом.
— Ты даже не представляешь, что я сейчас думаю.
— Я нормально себя чувствовал. Подумаешь, пропустил пару стаканчиков…
— Уточни. Что ты понимаешь под «парой стаканчиков»?
— Ну, не больше трех.
— Шесть пива — это шесть унций алкоголя. Три бурбона — это еще четыре или пять унций, в зависимости от того, насколько хорошо ты знаешь бармена. И это все, — она быстро подсчитывает в уме, — примерно за три часа. Выходит около десяти унций. Предположим, ты усваиваешь одну унцию в час — это норма. Значит, когда ты вышел из бара, в тебе плескалось еще по меньшей мере семь унций.
— Черт! Давай обойдемся без математики. Я нормально себя чувствовал. Говорю тебе, нормально.
— На ногах ты держишься крепко, но с медицинской точки зрения ты находился в состоянии опьянения. По моим расчетам, содержание алкоголя в крови превышало допустимое. До ее дома, надо полагать, ты добрался целым и невредимым. Во сколько это было?
— Наверно, около половины одиннадцатого. Ты же понимаешь, что я не смотрел поминутно на часы. — Марино молчит. То, что было дальше, до сих пор колышется внутри ленивой черной массой, него никак не тянет погружаться в этот мрак.
— Я слушаю, — говорит Скарпетта. — Как себя чувствуешь? Выпьешь еще чаю? Поешь?
Марино качает головой. Горит горло. Уж не таблетки ли виноваты? Может, они застряли где-то и прожигают в нем дыру? Впрочем, жжет во многих местах, и два новых очага были бы неразличимы на общем фоне, но он обойдется без них.
— Голова лучше?
— Ты когда-нибудь ходила к психотерапевту? — спрашивает Марино вдруг. — Вот и я сейчас так себя чувствую, словно на прием попал. Будто сижу в темной комнате с мозгоправом. Может, оно и не так, не знаю, но вроде того. — Марино сам не понимает, зачем это сказал, но так уж получилось, и он смотрит на нее, беспомощный, злой, отчаявшийся, не зная, что еще сделать, чтобы не ступить в колышущуюся темноту.
— Давай не будем отвлекаться.
— Давай не будем отвлекаться. Речь не обо мне. И я не психотерапевт, и уж тебе это известно лучше, чем многим. Вопрос сейчас не в том, почему ты сделал это или почему не сделал. Вопрос в том, что ты сделал или чего не сделал. Что тебя беспокоит. Психиатрам и психотерапевтам на это наплевать.