— Передай ей вот что, — говорит Бентон, делая ударение на «ей», чтобы показать — речь идет о Скарпетте. — Ее преемник, если можно так выразиться… — он не хочет произносить имя доктора Маркуса, не хочет как-то его обозначать, не хочет даже думать о том, что кто-то, тем более такой червяк, как Джоэль Маркус, сменил Кей, — личность интересная. Когда она будет здесь, — добавляет он, — я обо всем поговорю с ней лично. А пока будьте очень, крайне осторожны.
— Что значит — «когда она будет здесь»? Она вполне может и застрять тут на какое-то время.
— Ей нужно позвонить мне.
— Крайне осторожны? — бормочет Марино. — Так и знал, что ты скажешь что-нибудь в этом роде.
— Пока она там, будь с ней рядом.
— Ха!
— Оставайся с ней, понятно?
— Ей это не понравится.
Бентон смотрит на крутые заснеженные склоны, на всю эту красоту, созданную суровыми, обжигающими ветрами и грубой силой ледников. Деревья — щетина на ликах гор, окружающих бывший шахтерский городишко подобно краям чаши. На востоке, далеко, за хребтом, на пронзительно-голубое небо наплывают серые тучи. К вечеру, наверное, опять пойдет снег.
— Да ей никогда не нравится.
— Сказала, что у тебя какое-то дело.
— Верно. — Обсуждать это Бентон не хочет.
— Жаль, жаль. Быть в Аспене и вот так… У тебя дело. У нее теперь тоже. И что? Останешься там и будешь работать, так?
— Пока да.
— Должно быть, что-то серьезное, если ты занимаешься им в отпуске да еще в Аспене, — закидывает удочку Марино.
— Рассказать не могу.
— Ха! Чертовы телефоны. Люси надо бы придумать что-нибудь такое, чтобы их нельзя было прослушивать. Загребла бы кучу бабок.
— Думаю, она и так уже загребла кучу бабок. Может быть, даже не одну кучу.
— Кроме шуток.
— Будь осторожен, — говорит Бентон. — Если я не позвоню в ближайшие дни, позаботься о ней. Прикрывай спину. И ее, и свою.
— Как будто я не знаю, — ворчит Марино. — Ты сам не расшибись, когда будешь играть в снежки.
Бентон заканчивает разговор и возвращается к дивану, стоящему напротив окон, около камина. На низеньком кофейном столике — блокнот и «глок». Достав из нагрудного кармана джинсовой рубашки очки для чтения, он присаживается на подлокотник дивана, открывает блокнот и начинает читать. Почерк такой, что постороннему в записях не разобраться. Страницы пронумерованы, в правом верхнем углу стоит дата.
Страницы пронумерованы, в правом верхнем углу стоит дата. Бентон потирает подбородок и вспоминает, что не брился уже два дня. Щетина вызывает ассоциацию с колючими ветками замерзших деревьев. Он обводит кружком слова «коллективная паранойя», слегка отклоняется и смотрит через очки на кончик своего прямого тонкого носа.
На полях появляется приписка: «Сработает, когда заполним пробелы. Серьезные пробелы. Продолжаться не может. Настоящая жертва — Л., а не Г.Г. — нарцисс». Он трижды подчеркивает «нарцисс» и переворачивает страницу. Вверху заголовок — «Посттравматическое поведение». Бентон прислушивается к шуму бегущей воды и удивляется, что не слышал его раньше. «Критическая масса. Не позднее Рождества. Невыносимое напряжение. Убьет к Рождеству, если не раньше». Он ощущает ее присутствие прежде, чем слышит шаги, и поднимает голову.
— Кто это был? — спрашивает Генри. Генри — сокращенное от Генриетта. Она стоит на лестничной площадке, положив тонкую, изящную руку на перила. Генри Уолден смотрит на него с другой стороны гостиной.
— Доброе утро, — говорит Бентон. — Вы не в душе? Кофе готов.
Генри запахивает поплотнее скромный красный фланелевый халат. Зеленые глаза еще сонные, но уже настороженные, и смотрит она на Бентона изучающе, как будто между ними стоит прерванный спор или даже стычка. Ей двадцать восемь, и она по-своему привлекательна. Черты лица далеки от идеальных из-за слишком выразительного и, как ей представляется, слишком большого носа. Зубы тоже отнюдь не верх совершенства, но в данный момент никто не убедит Генри, что у нее чудесная улыбка и что она обворожительна и соблазнительна, даже когда не пытается пустить в ход свои чары. Бентон, впрочем, убеждать ее не пытался и не собирается — слишком опасно.
— Я слышала, вы с кем-то разговаривали. С Люси?
— Нет.
— О… — Уголки губ разочарованно опускаются, глаза зло вспыхивают. — Ладно. А кто звонил?
— Частный разговор, Генри. — Он снимает очки. — Мы говорили с вами о границах. Мы говорим об этом каждый день, верно?
— Знаю. — Она по-прежнему стоит на площадке, держась за перила. — Если не Люси, то кто? Ее тетя? Люси слишком много говорит о своей тете.
— Ее тетя не знает, что ты здесь, — терпеливо повторяет Бентон. — Об этом знают только Люси и Руди.
— Я знаю про вас. Вас и ее тетю.
— О том, что вы здесь, известно только Люси и Руди.
— Тогда это был Руди. Что ему нужно? Я всегда знала, что нравлюсь ему. — Генри улыбается, и на ее лице появляется особенное, неприятное, выражение. — Руди — красавчик. Надо было подцепить его. Я могла бы. Когда мы выезжали на «феррари». На «феррари» я могла заполучить любого. И Люси могла бы мне его не покупать — нашлись бы другие.
— Границы, Генри, — говорит Бентон, отказываясь мириться с поражением, с тем, что перед ним темное пятно и ничего больше и что пятно это только и делает, что темнеет и расширяется с того дня, как Люси доставила Генри в Аспен и вверила его заботам.