— Бугго, — сказал отец, — все будет по-моему. Закончим на этом, хорошо?
Бугго сжала губы и замолчала.
* * *
Проснувшись, я прислушался к своей комнате и понял, что оттуда исчез звук, без которого я не представлял моей жизни: нянькино сонное сопение. Было еще очень рано — судя по бледности неуверенного света в окне. Рассвет только-только надрезал горизонт за нашим садом, и солнце колебалось под лезвием, словно опасаясь поранить круглые края.
Но нянька куда-то уже ушла.
Я выбрался из постели, завернулся в одеяло и потерянно побрел по коридору. Сам не знаю, почему я ощутил в тот миг такое невероятное одиночество. Нянькино отсутствие предательски явило мою отдельность от всего, что представлялось доселе частью Великого Меня: дом и сад, приживалы и родственники, кентавры и собаки, предки и книги… Теоретически я знал, конечно, что любой из них обладает самостоятельным бытием, но на практике никто из них в полной мере не осуществлял этой свободы. Они послушно оставались составляющими моей жизни.
Я тащился, туго кутаясь в одеяло, как будто боялся окончательно развалиться на куски и только таким способом мог еще хоть как-то уберечь остатки былой цельности. Все, конечно, в доме спали.
Кроме тетки. Я увидел полоску света в щель под ее дверью и побежал скорее туда. После вчерашнего происшествия мне почему-то представлялась Бугго в арестантской рубахе. Оскалив зубы, она яростно перепиливает тюремную решетку.
Я подбежал и подергал дверь. После некоторого колебания она открылась. Бугго, вполне мирная, в пушистом ночном одеянии, которое заканчивалось беленькой опушкой над ее коленками, босая, стояла передо мной и весело щурилась.
— Тетя Бугго, — выпалил я, — а ты не знаешь, куда подевалась моя нянька?
— Я так и знала, что без ее храпа ты проснешься, — она сморщила нос. — Ничего не поделаешь.
— Ничего не поделаешь. Я отправила ее с поручением.
— Какая ты все-таки! — сказал я по-девчонски, чтобы тетя лучше осознала всю глубину моей обиды. Я не раз слышал, как мои сестры подобным образом выражают свое полное разочарование друг в друге.
Тетя сказала:
— Раз уж ты здесь, выпьем молока с сахаром!
И взялась за липкий молочник, стоявший на ее рабочем столе в опасной близости к планшеткам и бумагам, связанным в пачки посередине — точно пойманные зверьки с ленточкой поперек живота.
— Отец ведь предлагал тебе взять собственную прислугу! — сказал я, хлебая горячее сладкое молоко. Ощущение цельности постепенно восстанавливалось во мне — как будто все дело заключалось именно в горячем молоке.
— Собственная прислуга, которую он мне подсунул, — это кошмар, — объявила Бугго. — Глупая болтливая девка. Я надавала ей по щекам и выставила вон.
— Это потому, что ты офицер, — сказал я. — И привыкла к денщикам.
— Отродясь не имела! — объявила Бугго.
— Почему бы тебе не взять в услужение какого-нибудь из дедушкиных старичков? — продолжал я вдохновенно. Мне представлялось, что я нашел решение очень важной проблемы.
— Все ветераны — невыносимые зануды, — объявила тетя Бугго. — Нет хуже денщика-резонера. Лучше я время от времени буду одалживать у тебя няньку. Все-таки она — мой боевой товарищ.
Я вдруг зевнул и понял, что окончательно успокоился.
— А куда ты ее отправила?
— В следственную тюрьму, куда же еще, — Бугго удивилась моей недогадливости. — С письмом, взяткой и суммой штрафа. Нужно же выручать этого… которого мамаша послала за араком.
Мы переглянулись и расхохотались. Теперь мир вокруг меня восстановился, и самым близким, самым чудесным человеком в этом мире по-прежнему была моя тетя Бугго.
— Я так и не понял, — сказал я, блаженно потягиваясь (горячее молоко звонко булькнуло у меня в животе). — Как ты там оказалась?
— За поножовщину, ты же видел.
— Да, но…
Бугго сжала губы.
— Один в лазарете, в тяжелом состоянии. Второй, к несчастью, почти цел.
— Это которого ты башмаком ударила?
Она кивнула. Помолчав (о, какое это было густое молчание!) добавила:
— Они предатели. — И пожаловалась, точно кукла, беспомощно: — Знаешь, как это больно, как обидно!
— Но почему они тебя предали?
Она вздохнула:
— Из-за денег. Им нужны были деньги! Они ничего не могли, ничего из себя не представляли, а я им поверила…
— Я все равно не понял, — сказал я, вмешиваясь в неистовый поток чувств, захлестнувших мою тетку. — А что они тебе обещали за твои деньги?
Она посмотрела на меня так, словно я был изъяном в атомном генераторе.
— Сфальсифицировать кое-какие улики, что же еще, — сказала наконец Бугго. — Не догадался? (Я помотал головой). Выпустили только меня! Меня одну! Моя команда арестована, «Ласточку» попытаются конфисковать…
— За что? — спросил я как человек, которому терять уже нечего.
— Не догадался? (Я помотал головой). Выпустили только меня! Меня одну! Моя команда арестована, «Ласточку» попытаются конфисковать…
— За что? — спросил я как человек, которому терять уже нечего.
— За контрабанду оружия, — ответила Бугго точно таким же тоном.
* * *
Сойдя со старой орбиты «Эльбея — Хедео — Лагиди» (древесина — медь — сахарная свекла), «Ласточка» превратилась в блуждающую звезду, и это странным образом пошло ей на пользу. Особенно после того, как в ее брюхе завелся Охта Малек. Его влияние на корабль внешне было почти незаметно, однако мутации происходили постоянно. Изредка Малек возникал в рубке или прямо в каюте Бугго — шерсть заляпана, глазки счастливо блуждают — и докладывал о новшествах, успешно им введенных. После чего исчезал.