— Помоги мне Иезус! — сказал Гатта, и жажда созерцания сразу выскочила у него из сердца. — Да вы страх как пьяны, тетя Бугго!
Бугго закивала, теряя слезы.
Гатта нахмурился, подошел поближе, вдохнул запах перегара и какой-то старой болезни и ощутил жалость — такую сильную, что ни с каким знакомым чувством не смог бы ее сравнить. Не вымолвив больше ни слова, он подхватил ее на руки и потащил к дому, а там уложил в постель и оставил под любящими взглядами стареньких теткиных кукол; сам же отправился в мою комнату и беспощадно пробудил меня.
— Быстро — на кухню за горячим питьем, — велел мне Гатта. — Положи побольше сахарного сиропа. Только смотри, чтобы тебя не застукали. Обувь оставь — нашумишь.
— Холодно, — жалобно сказал я, чем, впрочем, ничуть не тронул старшего брата.
Он показал мне кулак.
— Состояние тети — внутрисемейное дело.
— Она ведь все равно пьянствует у всех на глазах, — запротестовал я слабенько и натянул теплую рубаху поверх ночной.
— Пока она молодцом — пусть видят, — возразил Гатта. — Про остальное посторонним знать не обязательно. Возражения?
Конечно, я не стал больше спорить.
Вдвоем мы заставили тетю выпить густой чай, а после закутали в одеяла, но к себе не пошли — остались сидеть рядом. Гатта спокойно сложил руки на коленях. Ему удобно было в бездействии. Молчал себе и не двигался. А я маялся и весь извелся. Наконец мы начали потихоньку разговаривать, и мне сразу полегчало.
Я спросил:
— А что случилось?
— Просто нашел ее в саду, — объяснил Гатта.
— Как ты думаешь, Гатта, — снова спросил я, — она сильно заболела?
— Не знаю.
— А вдруг она умрет? — боязливо сказал я и покосился на тетку.
Гатта перевел взгляд с тетки на меня, и я сразу понял, что сморозил глупость.
— Все умрут, — холодно произнес Гатта. — Другое дело, что тете не следует пьянствовать с кентаврами. Все-таки она не лошадь.
— Они тоже, — молвила вдруг Бугго, не открывая глаз. И после краткой паузы пояснила: — Они тоже не лошади.
Я поразился тому, что голос у нее совершенно трезвый.
Гатта поморщился.
— Оставим идею равенства всех рас и разумных видов, тетя. Полагаю, метаболизм кентавров, в любом случае, существенно отличается от нашего.
Бугго пошевелилась, по-прежнему не поднимая век. Белые, завивающиеся ресницы топорщились с вызовом.
— Что мы можем знать о кентаврах? — проговорила Бугго.
Белые, завивающиеся ресницы топорщились с вызовом.
— Что мы можем знать о кентаврах? — проговорила Бугго. — Что вообще человек может знать о существах, которым не давал имени? Кажется, блаженносвятой Зигаваца говорил об этом в книге «О нарекаемом и не подлежащем наречению», когда исследовал грифонов и кентавров с точки зрения общей мутации живой природы вследствие грехопадения человека…
Гатта слушал внешне невозмутимо, но я-то видел, что брат потрясен. До сих пор в нашей семье для него не находилось достойного собеседника. В лучшем случае его выслушивали внимательно и вежливо, но ничего не отвечали. Отец отличался полным невежеством в предметах богословских, а дед вообще считал себя агностиком.
Бугго слепо потянулась за чаем. Гатта вложил в ее пальцы чашку и помог ей сесть.
— Существа с шестью конечностями не предназначены для обыденности, — продолжала Бугго. — Они изъяты из профанного бытия. Гарпии, пегасы, драконы, кентавры. Шесть конечностей — это был сигнал Адаму в раю: не давать им имени. Первый человек нарекал имена только тем существам, которые имели четыре или восемь конечностей. Которые вписываются в круг.
— Но ведь мы откуда-то знаем, что кентавры — это кентавры, — вмешался я. — Откуда же у них имя?
Гатта уставился на меня задумчиво, и только спустя, наверное, минуту я понял, что он смотрит сквозь меня, словно заглядывая в глубину скрытых мыслей.
— Имена для шестиногих были придуманы уже после грехопадения, — проговорила Бугго. — Они даны самочинно и не могут считаться знаком власти человека над этими существами.
— Какая тут власть над существами, — опять влез я. — Не очень-то нам подчиняются животные. Ну, те, что вписываются в круг. Тигры всякие.
— Это потому, что мы мутировали, — ответила Бугго. — От нас больше не пахнет Адамом.
— Но это еще не повод напиваться, — сказал Гатта.
— Это вышло случайно, — вздохнула Бугго. — И вообще, я не хочу обсуждать глупости. Делать их интересно, а обсуждать — скучно.
Она помолчала немного, а потом из-под ее век снова потекли слезы. Но теперь она улыбалась.
— Знаете, детки, — сказала Бугго, — многие люди говорят: «Ах, как я, оказывается, был счастлив тогда-то и тогда-то, а ведь в те годы я даже не подозревал, что они — самые хорошие в моей жизни…» Ну так вот, — она открыла глаза, белые, набухшие непрерывно источаемой влагой, и уставила на нас резкие точки зрачков, — когда я была погружена в лучшее время моей жизни, я точно знала, что оно — лучшее, что ничего блаженнее у меня не будет, что только эта жизнь подходит мне целиком и полностью. Ясно вам — целиком и полностью! Не на половинку или там четвертинку… Один из кентавров чувствовал то же самое, когда играл в полковом оркестре — он меня понимает… И это время уже никогда не вернется. Все.