Бугго широко зевнула.
— Я переоденусь. Вылетайте. Буду в рубке… скоро…
«Ласточка» проделала немалый путь, когда Бугго Анео, свежая и веселая, появилась наконец в рубке.
— Выспались? — приветствовал ее Хугебурка.
Она плюхнулась на топчанчик, где ждала ее плоская мисочка чоги.
— Послушайте, Хугебурка, вы когда-нибудь устаете?
— Я же боевой офицер, отличник Академии, — напомнил он. — У меня высший балл по личной выносливости.
— Какой вы злой.
— Госпожа Анео, я устал много лет назад, — сказал Хугебурка. — И вряд ли когда-нибудь отдохну. Разве что вы меня угробите своими авантюрами.
— А еще вы скучный. Куда мы летим?
— К Бургарите, судя по курсу, избранному господином Амунатеги. Вам все еще интересно?
— Еще бы!
— Прекрасная пора — молодость, — сказал Хугебурка. — Пойду-ка я спать. Разрешите идти, госпожа капитан?
— Разрешаю, — позволила Бугго и, встав, отсалютовала так, как научил ее Хугебурка.
— Ох, ох, — сказал Хугебурка и вышел из рубки.
* * *
— Вот тогда я и видела человека, у которого вместо сердца была бутылка арака, — сказала тетя Бугго, рисуя в своей тетради ветку, на которой вместо листьев висели и кровоточили сердца. — Амунатеги лежал головой на столе в том самом качающемся портовом кабачке, где мы наквасились в первый свой прилет на Бургариту. Когда мы вошли туда, он был уже мертв. Это было очень заметно, хотя обычно пьяные похожи на мертвых. Но Амунатеги лежал как-то уж очень безрадостно. Хугебурка взял его за волосы и опрокинул на спину.
— А тебе понравилось то, что вы увидели? — спросил я. — Только честно?
Она сморщила нос.
— Довольно противно. Что-то в этом было противоестественное. Но вообще мы были удовлетворены.
— Но есть ли в этом хоть что-то от любви Христовой? — не унимался я.
— От любви — ничего, — серьезно ответила Бугго.
— Но что-то от веры — несомненно. В конце концов, господина Амунатеги погубили его собственные грехи, а злодеи, вроде нас и Алабанды, послужили лишь орудием. Не следует недооценивать роль злодеев в Божьем замысле.
И она сунула в рот огромный липкий ком сладких крошек.
Часть шестая
Только став значительно старше, я сумел по достоинству оценить склад теткиного ума. Бугго Анео всегда мыслила как стратег. В глубине души она догадывалась о том, что ее вечная молодость на самом деле отнюдь не вечна и когда-нибудь закончится — и тогда ей придется жить в отцовском доме, в окружении незнакомых людей, которые родились и выросли в ее отсутствие.
Самый верный способ обеспечить себе одинокую старость — должно быть, подумала она. И нашла изумительный выход из положения: она заслала в наш дом своего агента, проводника пиратского духа, — бессловесную Тагле.
После неожиданной смерти мамы в доме Анео поднялась настоящая сумятица. Дети, и господские, и слуг, ревели в голос. Младшая сестра Кнойзо перепугалась до смерти и несколько часов с криком бегала по комнатам. Женщины и слуги давились слезами по углам. То и дело являлись агенты разной степени напористости: страховой, из погребальной конторы, гробовой архитектор, поминальный поэт…
Среди этого столпотворения отец расхаживал совершенно спокойный и деловито распоряжался похоронами. Был чрезвычайно озабочен соблюдением всех мелочей и твердо настаивал на каждом своем решении касательно предстоящих церемоний. Например, он отхлестал по щекам кондитера, который внес в дизайн поминального торта какие-то собственные идеи. Несколько часов папа совещался с агентом насчет гроба. Распорядился непрерывно поить кентавров, чтобы те играли печальные мелодии круглосуточно, сменяясь на посту: двое днем и двое ночью. И ни разу не заплакал.
Дедушка счел это очень дурным знаком. Время от времени старик выбирался из своих комнат и нарочно цеплялся ко всему, чтобы вызвать папу на скандал. Дедушка находил, что такие взрывы полезны. «Когда твой отец был маленьким, — рассказывал мне потом дед, — он иногда впадал в ступор. По целым дням, бывало, молчит и в лице не меняется. Ну, отругаешь его как-нибудь особенно зло и несправедливо или просто стукнешь несколько раз ни за что — он и в слезы. А там, глядишь, полегчает, и опять ребенок как ребенок».
Но только не тогда, когда умерла мама. Отец упрямо коснел в своем окаменении. Он и до сих пор отчасти такой. Какая-то часть его души окаменела навсегда.
Сестры рыдали взапуски, пока брат Гатта не возглавил их и не начал распоряжаться. Уж не знаю, чем он их занимал. По-моему, именно тогда Одило, Марцероло и Кнойзо разбили в саду очень кривую маленькую клумбочку, похожую на птичью могилку, — ее потом называли «Детским Садом», хотя на ней отродясь ничего путного, кроме одного очень красивого сорняка, не росло.
Вот в те-то дни в нашем доме и появилась некая неизвестная женщина. Никто так и не понял, каким образом она проникла в усадьбу Анео и почему не отправилась прямиком в господский дом, а вместо этого предпочла спрятаться в глубине сада, где и обнаружили ее дети. Она обитала среди кустов и заросших тиной прудов, судя по всему, не первый день. Мои сестры пришли от своей находки в неистовый восторг.
На незнакомой женщине был летный комбинезон, изумительно грязный. Невозможно было понять, молода она или стара, хороша или безобразна: она все время гримасничала и терла лицо ладонями, размазывая по нему мокрую землю. Когда дети окружили ее, она метнулась из стороны в сторону, потом опустилась на корточки и замотала головой.