Кентавры разразились на все лады уханьем, смысл которого был до конца понятен только им самим, а Гатта прикрикнул на старичков:
— К делу!
— Господин Иффа, приходясь мне троюродным кузеном… — опять приступил старичок с пируэтами, но старичок с реверансами изумленно перебил его:
— А разве не двоюродным дядей со стороны матери?
— Он умер! — нервно вскрикнул родственник дедушкиного сослуживца. — Неужели нельзя проявить немного уважения к покойному!
Его товарищ пожал плечами и обиженно отступил.
Внезапно Гатта вытащил из кармана лазерный пистолет.
Доселе молчавший старичок сделал шаг вперед, как бы закрывая собой остальных, и тихо проговорил:
— Убейте нас, господин Анео. Мы сделали это потому, что были голодны.
— Как вы появились в нашем доме? — спросил Гатта, шевеля пистолетом. — Кратко. Внятно.
— Господин Анео пригласил господина Иффу, а господин Иффа пригласил нас. Он потом умер, а мы остались.
— Почему вы голодны?
— Нас выгнали… Нашу комнату отдали другим гостям, господин Анео. Новые гости не пускают нас на кухню.
— Почему же, в таком случае, вы не отправились по домам?
— Но у нас нет домов, господин Анео. Почти тридцать лет мы счастливо бездельничали в доме вашего почтенного деда.
С этими словами старичок упал на колени, свесил голову на грудь и заплакал — легкими, жидкими слезами, как плачут люди, которых почти ничто не держит на земле.
Гатта медленно убрал пистолет.
— Стало быть, вы обитали в этом гроте, а еду себе добывали кражами и разбоем?
Старички горестно закивали.
— Я сойду с ума! — завопил Гатта. — Что с ними делать?
— Вернуть в дом, — подала голос тетя Бугго. — Раз уж ты не можешь пристрелить их.
— Как это — вернуть? Позвольте! — возмутился один из юношей.
— Молчать! — рявкнула тетя Бугго не хуже, чем Гатта перед тем. — Пошел вон! А ты, моя милая, — обратилась она сразу к обеим чумазым девицам, — лучше поступай-ка служить в Звездный флот. Там из тебя человека сделают. Может быть.
Она икнула и захохотала.
Юноши как-то незаметно и сконфуженно исчезли. Старички, воспряв духом, бойко защебетали вокруг тети Бугго, которая тотчас принялась поить их молочным араком. А меня нянька, опомнившись, потащила в дом и уложила спать. К тому времени я так уже устал, что не сопротивлялся.
* * *
В перерывах между пирушками, танцами, театром, прогулками и разными приключениями, в которые тетя Бугго никого не посвящала, она продолжала свои записки. Случалось, я забирался в ее комнату и подолгу копался в теткиных собраниях голографических открыток, пока она с поразительной быстротой покрывала кругленькими буковками страницу за страницей. Использовать для этой цели компьютер представлялось ей дурным тоном. «Слава Богу, мы аристократы, — сказала она мне как-то раз за кругляшами, — и можем позволить себе быть старомодными».
Иной раз она разрешала мне прочесть написанное ею за день — и даже настаивала на том, чтобы я сделал это немедленно, прямо при ней. В таких случаях она устраивалась в кресле сбоку от стола и сверлила меня глазами, следя за моей реакцией на читаемое. Но бывало, она склеивала поля страниц и запечатывала целые эпизоды своего прошлого. «Это — после моей смерти», — таков был ее неизменный комментарий.
Из близкой родни по-настоящему обрадовались возвращению домой тети Бугго только дед и я. Сестры, поглощенные собственной молодостью, в те годы едва замечали окружающую их реальность, если только эта реальность не обладала встопорщенными усами и твердыми, жадными ладонями, чуть потными от волнения.
Мой брат Гатта тоже не спешил с нею сходиться. Посматривал со стороны — испытующе и холодновато. Тетя Бугго, впрочем, относилась к этому со своей всегдашней беспечностью. Она никогда не сомневалась в том, что рано или поздно все оценят ее по достоинству, и мало заботилась о впечатлении, которое поначалу производила на окружающих.
Нередко тетушкины досуги разделяли старые армейские выпивохи — кентавры. Случалось, они просиживали в павильоне ночь напролет за бутылкой и кругляшами. Из окна я, просыпаясь среди ночи, видел холм и освещенные белым колонны павильона. Этот праздничный свет забирался в мою комнату, минуя раздвинутые шторы, и самочинно размещался на потолке. Глядя на яркое пятно, я думал о далеких мирах, где побывала тетушка, о веселой, бессмысленной беседе, что ведется сейчас в павильоне заплетающимися языками, и вселенная представлялась мне обжитой, как детская комната.
Однажды ночью, перед рассветом, мой брат Гатта выбрался босиком из дома, чувствуя непреодолимое влечение к одиночеству, безмолвию и созерцанию. Холодная роса на дорожке перед домом тотчас схватила его ноги, словно бы крепкими пальцами, и сильно стиснула, но он, одолевая онемение, побежал в глубину сада.
Не успел Гатта сделать и сотни шагов, как перед ним предстала тетя Бугго.
Не успел Гатта сделать и сотни шагов, как перед ним предстала тетя Бугго. Она сидела на траве, как кукла, и таращила мокрые остекленевшие глаза. Гатте она показалась поначалу совершенно плоской, вырезанной из картона, и он едва не прошел мимо, приняв ее за декорацию. И вдруг луч солнца выпрыгнул из-за горизонта и схватил первое, что попалось под его горячую руку, и этим «первым» как раз и оказалась тетка. Гатта так и замер, увидев ее вторично за эти несколько секунд. Лицо Бугго распухло, из глаз тянулись длинные слезы, а ногти царапали землю. Когда Гатта повернулся к ней — длинноносый, с оливковой кожей, строгий, — она оскалила зубы и громко застонала.