Она махнула рукой на свои записки, лежавшие рядом на столе.
— Каждая травинка, каждая гайка… Все, все — как будто происходит сейчас… Пишу и вижу, пишу — и чувствую… Все — во мне…
— Тетя Бугго, — заговорил Гатта, — но ведь многие так и живут, от рождения до смерти, — четвертушками, осьмушками… Вам неслыханно повезло.
— А мне-то что до них, до многих, — отозвалась Бугго и разрыдалась.
— Разглупейшая ситуация, — проворчал Гатта, обтирая ее лицо большим платком.
Но я видел, что сейчас он ей сильно завидует.
Постепенно Бугго успокоилась и, опустив веки, начала дышать все ровнее и ровнее.
— Спит, — вздохнул Гатта.
Мы посидели немного возле спящей тетки. Почему-то не хотелось расставаться. Нечасто мы с братом оставались наедине и вот так просто сидели рядом. Гатта выглядел ужасно строго. Он сожалел о том, что проявил лишние эмоции.
— Пойдем? — спросил я брата тихонечко. Я чувствовал, что ситуация исчерпана, и мне уже делалось как-то неловко. Вперед выползли внешние обстоятельства: немолодая женщина, перебравшая с выпивкой, спит, а двое подростков сидят рядом и глазеют, как она спит.
Но Гатта не ответил мне, погруженный в свои молчаливые переживания. Так я называл про себя те чувства моего брата, которые так никогда и не выходили наружу и не имели продолжения. Они бродили внутри его естества, как мне представлялось, и любовались душой, куда им посчастливилось попасть, — подобно тому, как мы любуемся красивыми, чистыми, залитыми мягким светом комнатами. Эти чувства наверняка пытались устроиться там навсегда — однако, подобно гостям без надлежащих одеяний, манер и сердечности, спустя какое-то время выпроваживались — вежливо, но твердо. И только чистейшие девы и подобные Ангелам мужи тихо скользили там, отражаясь в окнах и множась в зеркалах и паркете.
Наконец Гатта сказал:
— Тетя Бугго, сдается мне, немножко не то, чем поначалу кажется.
Я удивился. Уж я-то — первый в доме друг космической тетушки — хорошо ее изучил. И, кстати, единственный из всей семьи заглядывал в ее мемуары. Если бы я смел обижаться на старшего брата, то сейчас было бы самое время обидеться.
— Что ты хочешь сказать, Гатта? — спросил я осторожно.
— А что ты о ней думаешь? — прошептал он, указывая на тетю глазами.
— Ну… Она — пиратка. Хороший капитан. Расчетливая и удачливая. Истинная Анео.
— Есть что-то еще, — еле слышно проговорил Гатта.
И тут тетя опять открыла глаза и фыркнула так ясно и трезво, словно не спала вовсе и пьяной тоже не была.
— Да, — вымолвила она. — Да, Теода, младший сын, он прав. Твой брат прав. Есть что-то еще. И это что-то еще — оно там. — Она слабо махнула в сторону своей одежды. — Теода, покопайся… Бумага…
Я встал и послушно начал рыться в теткиных вещах, сваленных в кучу, как осыпавшиеся листья в конце осени. Бугго бессильно следила за мной.
— В желтом, — подсказывала тетка.
Я мял желтое, прислушиваясь, не хрустнет ли бумага, но ткань безмолвствовала, и тогда тетя бормотала:
— В фиолетовом… В красном…
Наконец я схватил в охапку всю кучу и подбросил. Тряпки разлетелись и, кружась по-разному, в зависимости от размера, тяжести ткани и покроя, начали опускаться. Они покрыли пестрыми узорными пятнами пол, стеллаж с куклами, кровать, одна сползла по плечу Гатты и преданно прильнула к его ноге. И среди всего этого кружения явилась и бумага — убогая, слишком сухая и правильная рядом с извивающимися, причудливыми товарками.
Я схватил листок и подбежал к Бугго, но она двинула пальцами в сторону Гатты:
— Это ему.
Гатта взял, пробежал глазами и вдруг стиснул бумагу в кулаке.
— Я не могу! — вскрикнул он.
— Чушь, — отрезала Бугго. — Ты мой племенник и единственный из всей сворки совершеннолетний.
— Почему не отец? — Гатта чуть раздувал ноздри, в его светлых глазах начало разгораться пламя. Я ощущал почти физически, как светлые девы и Ангелы с мечами рвутся наружу из души моего брата. — Почему я?
И тут обитатели теткиной души — пираты и доступные женщины из космических портов, капитаны и торговцы, таможенники и беглые рабы, святые и диктаторы, все, кто свил себе неопрятное гнездо в сердце тети Бугго, — все они бросились навстречу целомудренному воинству Гатты и схватились с ним.
Я закрыл глаза и слушал гудение воздуха вокруг самых близких мне людей. Не могу определить, как долго это тянулось. В конце концов, Бугго проговорила:
— Пожалуйста, Гатта!
— Но я не могу! — в отчаянии повторил мой брат.
Я открыл глаза и увидел, что он плачет.
Бугго протянула руку и коснулась его щеки.
— Почему? Почему ты не можешь?
А я, видя, что брат слабеет, спросил:
— Что ты не можешь, Гатта?
Он ответил — мне, а не Бугго:
— Взять «Ласточку»!
— Ты подарила ему «Ласточку», тетя Бугго? — поразился я. И вдруг ощутил собственную неуместность в этом диалоге страстей, который безмолвно сотрясал мир между теткой и племянником. Катаклизм затронул очень узкий клочок мироздания, но токи эмоций пронизали его насквозь, достигая самого дна колодца и, оттолкнувшись от него, стремительно взлетая к границам тверди, где крепилась звезда.
Я подобрал смятый клочок бумаги, который выронил Гатта, разгладил его на колене и увидел, что все обстоит именно так: Бугго передавала «Ласточку» в полную и безраздельную собственность своему старшему племяннику Гатте Анео. Странно, что документ этот был довольно старым — судя по дате, тетка приняла решение расстаться со своим кораблем приблизительно за два месяца до возвращения в родительский дом.