— Что наказания ещё скучнее, Иосиф Виссарионович, — Гурьев снова затянулся, пополоскал дымом рот. — Допустим, я, по какой-то неведомой, никому непонятной причине, позволю обращаться с собой, как этот смешной человек, сын еврейки, который… Ну, вы же лучше меня всё знаете, Иосиф Виссарионович, — то, чему учат в детстве, не забывается никогда. Что же в этом случае? Опять негусто. Как минимум — смерть: для меня лично. Как максимум — жизнь с сознанием факта, что самые дорогие, самые близкие тебе люди либо мертвы, либо влачат жалкое существование рабов в условиях, которые любая свинья сочла бы оскорбительными и неприемлемыми, и бросалась бы на «колючку», пока бы не сдохла от истощения либо не получила бы свою порцию свинца. Но — и это уже было в жизни, Иосиф Виссарионович. И смерть самых близких и дорогих, и ненависть, выжигающая всё внутри. И снова всё началось сначала. Так уж устроен человек: даже если ему кажется, что всё потеряно — ничего не потеряно, пока не потеряно всё.
— А вы мудрец, — Сталин снова обозначил улыбку сквозь усы.
— Теперь вы мне льстите. Но на меня это тоже не действует — потому что тоже было. Едва ли не в тех же, сопоставимых с вашими, количествах. А сейчас вы готовитесь задать мне главный вопрос: а власть? Поощрения, наказания — это неинтересно. А вот власть — власть распределять поощрения и наказания — это ведь куда увлекательнее.
— Вы так не считаете?
— Нет, я так не считаю. Скажите, почему Макиавелли написал «Государя», но не стал государем? Почему Аристотель воспитал Александра Македонского, но сам и не подумал отправиться завоёвывать Индию? Я вам отвечу сам: их не интересовала власть. Они уже находились на другом уровне. И вот это, Иосиф Виссарионович, настоящая проблема.
— Почему?
— Потому что вождём должен быть человек, получающий от власти настоящее удовольствие. И при этом — понятный людям. Умеющий переводить свои мысли на чёткий, ясный язык указаний и приказов. А Макиавелли и Аристотель остаются на своих местах — интересных собеседников великих людей. Великих государей, если уж быть предельно откровенным. Что и доставляет им истинное, ни с чем не сравнимое и ничем не подменяемое удовольствие.
— Свои мысли? — снова быстро глянув на Гурьева, переспросил Сталин.
— Конечно, свои. А чьи же ещё?! — удивился Гурьев. — Свои, Иосиф Виссарионович. Только свои. Исключительно свои. Ни в коем случае не чужие.
— Это становится интересно.
— Свои, Иосиф Виссарионович. Только свои. Исключительно свои. Ни в коем случае не чужие.
— Это становится интересно. Допустим на минуту — вы, действительно, не пытаетесь меня обмануть. И вас действительно не интересуют награды, и наказаний вы не боитесь. Вас даже не интересует власть. Предположим, это действительно так. Но вы же хотите чего-то. Чего же вы всё-таки хотите?
— Я хочу получить назад свою страну, Иосиф Виссарионович. Не власть над страной, а страну. И только один человек на свете может попытаться это сделать. Заставить его я не могу, могу лишь попробовать уговорить. Объяснить, что вместе со мной он тоже получит свою страну назад. Конечно, она не будет абсолютно похожа на ту, которую он отнял у меня, а заодно и у всех остальных — у себя в том числе, — она будет другой. Возможно, она будет другой абсолютно. Потому что, как известно, в одну реку не войти дважды. Но эту страну можно будет узнать. В отличие от той, что есть сейчас, название которой состоит из четырёх слов, и среди них — ни одного слова правды.
— Вы смелый человек, Яков Кириллович.
— Нет, Иосиф Виссарионович. Вы опять мне льстите. Смелый человек — это тот, кто преодолел свой страх. А я не испытываю страха — во всяком случае, перед вами. Вы ничего не можете сделать со мной, даже если захотите. А я знаю — вы не захотите: во-первых, вам интересно и любопытно, а во-вторых, вы понимаете, что потеряете гораздо больше, чем приобретёте, пытаясь меня убить.
— Что же?
— Веру в своё всемогущество. Верните мне мою страну, Иосиф Виссарионович. Докажите, что вы всемогущи. А взамен — оставайтесь величайшим и всемогущим. Богом на земле. Вы же видите — я не возражаю. Даже наоборот. Искушаю вас. Хотя и знаю: вас совсем не это интересует. И если вы думаете, будто я в состоянии лишь генерировать пафос, вы опять ошибаетесь, Иосиф Виссарионович. Я здесь, чтобы сообщить вам прекрасную новость: у вас — у вас, Иосиф Виссарионович, не у меня, а у вас — всё есть. И план, достаточно детальный, и концепция. И у вас есть самое главное, без чего всё предыдущее не имеет смысла.
— Что?
— Не что, а кто. Наследник.
На этот раз пауза затянулась. Сталин откинулся на спинку стула:
— И кто же он? Вы?
— Что за ужасные вещи вы говорите, Иосиф Виссарионович, — с дрожью в голосе произнёс Гурьев. — Ну, посмотрите на меня. Я же монстр. Чудовище. Какой из меня наследник?! Посмотрите мне в глаза.
Это должно было стать моментом истины — и стало. Всматриваясь в Сталина, Гурьев понял: этот зверь его не боится. И потому — нельзя проиграть.
— Ого, — сказал Сталин и улыбнулся. — Ого… Такого я ещё не видал. Что это? То самое электричество?
— Да.
— И люди тоже не могут смотреть вам в глаза?