Признаться честно, я не умею писать длинные письма. Хочу сказать тебе только, что многое, очень многое в нашей жизни изменилось после твоего письма, — и в моей жизни, и в жизни Рэйчел, и, вероятно, изменится вскоре ещё сильнее. Больше я пока ничего не могу сказать тебе — я догадываюсь, ты хорошо понимаешь, что такое военная тайна. Я с радостью, гордостью и восхищением принимаю твоё предложение — и ты, конечно, права: когда бы это не произошло, война непременно закончится нашей победой, а мы с тобой обязательно встретимся.
Твой Андрей».
— Андрей, — прошептала девушка, поднимая на Гурьев сияющие глаза. — Видишь! Ты видишь?! Он мне написал! Я знала. Я знала, что он — такой. Настоящий друг — и всё понимает.
— Я бы очень сильно удивился, если бы он поступил иначе, — тихо проговорил Гурьев. — Ну, и кашу же ты заварила, дивушко. Такую кашу — просто ни в сказке сказать, ни пером описать.
— Какую кашу?!
— Надо подготовиться к их приезду.
— Гур…
— Я до сих пор теряюсь в догадках, — как Надежде удалось уговорить Городецкого. Ну, они ещё оба своё…
— Гур! Они приедут?! Вместе?!?
— Видишь ли, какое дело, Дашенька, — ласково произнёс Гурьев. — Я, конечно, бронепоезд. Но я передвигаюсь всё-таки по рельсам. А Тэдди… Андрей — он тоже бронепоезд, но летающий. И я совершенно не понимаю, что — а, главное, как — ты собираешься со всем этим делать.
Сталиноморск. Апрель 1941 г.
Первым из гондолы выпрыгнул Тэдди — сразу же, едва только открылся люк, не дожидаясь трапа. Мягко, как барс, — Гурьев залюбовался: моя школа, — и выпрямился. И шагнул навстречу. Они обнялись.
— А поворотись-ка, — Гурьев взял Тэдди за плечи, действительно немного повернул. Форма капитана британских ВВС смотрелась на юноше бесподобно. Он был на несколько сантиметров ниже, но — очень, очень похоже стремительный, гибкий и сильный. Моя школа, снова подумал Гурьев. Моя, моя.
— Я всё о тебе знаю, малыш. Всё-всё. Я горжусь тобой — больше всего на свете. Больше, чем всем остальным, что я когда-нибудь сделал.
Тэдди улыбнулся:
— Я старался. Где она?
— Ждёт. Иди, — он легонько подтолкнул его в сторону Даши.
Гурьев легко сделал вид, что не смотрит и не видит. А сам — смотрел. У него было целых три, а то и четыре минуты, пока подадут трап. Он увидел, как Тэдди качнулся — в тот самый миг, как в него угодила та самая, та самая улыбка. Вот так, подумал он, вот так, мой мальчик, вот так, малыш. Нету, нету у тебя этой закалки. Не то, что у меня. И это хорошо. Хорошо. Просто здорово.
И повернулся, — увидеть, как на русскую землю спускается она . Господи. Рэйчел.
* * *
— Здравствуй, — сказал он по-русски. — Здравствуй. Здравствуй, Даша.
— Здравствуй, — прошептала Даша, во все глаза рассматривая — незнакомую форму, какие-то ордена. И встретившись с ним взглядом, улыбнулась. — Видишь, я обещала тебя ждать. Я знала, что ты прилетишь. Потому что ты обещал. Здравствуй, Андрей.
— Разумеется, я прилетел, — он вздохнул и осторожно взял девушку за руку. — Я прилетел и хочу, чтобы ты мне всё-всё рассказала. Это очень важно. Ты даже не представляешь себе, насколько.
— Я знаю, — опять улыбнулась Даша, доверчиво и спокойно позволяя ему держать её руку. — Я знаю, Андрюша. Конечно, я всё тебе расскажу. А Рэйчел?
— Она сейчас спустится.
— Здорово. Идём, не будем им мешать. Я потом… Им надо обязательно побыть вдвоём сейчас — только вдвоём. Идём?
— Идём.
* * *
— Я очень о многом хотела тебе сказать, Джейк, — он видел, как дрожат её губы, и сердце его рванулось к ней впереди него самого. От желания схватить её, прижать к себе и целовать до потери сознания — её или своего — у него потемнело в глазах, но он знал — нельзя. Не сейчас. Сначала — пусть скажет. Она долго, невероятно долго готовилась — пусть скажет. Пять секунд — я могу подождать. — Я так мечтала об этом. Мечтала о том дне, когда, наконец, я смогу наговорить тебе кучу слов — о том, как я люблю тебя, как ненавижу, как сходила с ума от мыслей о тебе, как боялась тебя не увидеть — никогда больше, не посмотреть в твои глаза, Джейк. Пусть даже — в мёртвые твои глаза. О том, как я ненавижу твоего Варяга, твоего Сталина, как ревную тебя к России и женщинам, которых ты всё время спасаешь здесь, — но я ничего этого тебе не скажу. Я всё время помнила только одно: царь — это суд. Царская кровь — это право судить. Поэтому — слушай мой приговор, Джейк.
— Я выслушаю, — тихо ответил он и кивнул. — Выслушаю и подчинюсь. Каким бы он ни был.
— Я приговариваю тебя к жизни со мной.
— Хорошо.
— Пожизненно.
— Я согласен.
— До самой смерти — твоей или моей.
— Отлично.
— Без права апелляции, Джейк.
— Я всегда мечтал о том дне, когда наступит торжество суда и закона. Что могу я добавить ещё? Здравствуй, моя Рэйчел, — он шагнул к ней и таким до боли знакомым ей движением — одним, стремительным движением — обнял, прижал к себе.
И, чувствуя, как тает внутри неё комок ископаемого льда, Рэйчел совсем близко увидела его нестерпимо сияющие серебром глаза: — Здравствуй, певчая моя птичка. Здравствуй, родная моя девочка. Здравствуй, единственная моя. Здравствуй, моя тёпа-растрёпа.
— Я сойду с ума, — проговорила она, всё ещё задыхаясь, после того, как закончился поцелуй, длившийся целую вечность. — У тебя даже вкус губ изменился. Ты несносен, несносен. Совершенно несносен. Я хочу видеть всех этих людей, которые отобрали тебя у меня. Я хочу видеть их глаза. Я хочу посмотреть им в глаза, спросить их: как вам удалось?! Я хочу знать всё, что было с тобой за эти годы. Всё, слышишь меня, чудовище?!