— А мне — легко, — возразил Гурьев. — Надо мной не висит груз повседневных забот понтификата, а, кроме того, у меня совершенно свежий взгляд, взгляд со стороны. И от греха властолюбия вы тоже отнюдь не свободны, падре.
— А вы?
— Падре, я не стану разворачивать перед вами всю картину — поверьте, я легко мог воспользоваться целым рядом обстоятельств и инструментов, имеющихся в моём распоряжении, чтобы объявить себя наследником Российского престола и добиться соответствующего признания в качестве такового. Я не стал этого делать по одной-единственной причине: каким бы великим стратегом и выдающимся тактиком я не был, каким бы правым себя не считал, сколько бы людей не были бы готовы закрыть глаза на несообразности и какими бы благородными не являлись мои побуждения — это узурпация. Узурпация и предательство. Я не боюсь нарушать законы и делаю это постоянно. Но у меня есть принципы, падре. Мне кажется, они есть и у вас.
— Это… Невероятно.
— Вовсе нет. Но предательство — это не мой принцип. А святой Захарий… Римская церковь так никогда и не избавилась от этого страшного наследия. Предательство Царского Рода — это не просто предательство, хотя и просто предательство — вещь, в которой стоит от всей души раскаяться. Но то, что сделал Захарий — это попытка разрушить механизм осуществления принципа Суда. Пипин не был первым бунтовщиком. Беда в том, что он оказался первым по-настоящему удачливым. И всю остальную историю творили под тяжестью этого предательства, этого бунта, под гнётом этого преступления, падре — преступления через заповедь Суда. И сейчас, — Гурьев стремительно наклонился к понтифику, — я могу дать Римской церкви шанс. Настоящий, большой исторический шанс. Но — единственный и последний. Надеюсь, вы не захотите упустить его, ваше святейшество.
— А вы впервые обратились ко мне так вежливо, — чуть улыбнулся Пий Одиннадцатый.
— Мне показалось, что это добавит вам немного уверенности, — улыбнулся Гурьев в ответ. — Вы ведь не боитесь меня, падре?
— Почти нет. Хотя верю, что людей, которые не боятся вас вовсе, очень и очень немного.
— Ну, что вы, — Гурьев покачал головой. — У меня много друзей. И много тех, кто идёт вместе со мной не за страх, а за совесть. А противникам — настоящим противникам — я не позволяю перестать бояться меня и уж тем более — успеть осознать это.
— Простите меня… Мне почему-то кажется, что не только политика привела вас ко мне. Есть что-то ещё…
— Есть, падре, вы правы. Я ждал, спросите ли вы об этом.
— Хорошо, что я спросил? Или плохо?
— Отлично, — улыбнулся Гурьев. — Замечательно. Именно то, что нужно. Видите ли, падре, вся эта средневековая дичь касается моих близких.
— Тех самых?
— Да.
— Тех самых?
— Да. Женщину, которую я люблю, и её родного брата. Судя по всему, Захарий и Пипин договорились уничтожить всякое семя Царского Рода на земле. Им очень многое удалось — не всё, но многое. Так вот, эта женщина и этот мальчик — их тоже пытаются убить. Подождите, — Гурьев остановил понтифика, вскинувшего голову, чтобы что-то сказать. — Я знаю, что давно нет никакого писаного приказа. Нет никаких документов. А даже если и есть — никто не в силах отменить приказ нелюдей, отданный нечисти, падре.
— Что?!
По мере того, как Гурьев излагал историю злоключений Рэйчел, выражение неизъяснимой муки всё явственнее проступало на лице понтифика.
— Боже мой, — проговорил Пий Одиннадцатый, когда Гурьев умолк. — Этого просто не может быть. Святой Захарий… Нет, нет, я вам верю. Но как он мог?! Боже мой, как он мог решиться на это?!
— Я не знаю, кто решился на это, падре. Я не пришёл сюда обличать или обвинять. Мне просто нужно понимание. И помощь. Возможно, это произошло позже. А может, раньше. Нет никакого способа это установить хоть сколько-нибудь достоверно. Но эта женщина и этот мальчик — они мои близкие, падре. И ради того, чтобы сохранить их жизни, я могу и буду убивать столько, сколько потребуется.
— Ну, это хотя бы честно… — Понтифик оперся на массивный подлокотник. — Это честно. Знаете, если бы вы не заговорили об этом… Если бы речь шла только о политике… Мне было бы куда тяжелее поверить вам. А теперь, когда я знаю, что всё это — куда более личное, чем… И ещё. Ваша убеждённость задевает меня. Гораздо больше, чем мне хотелось бы в этом признаваться. Почему-то с вами легко говорить… Это странно, вы не находите?
— Нет. Не нахожу. Это обычное дело. Случается со всеми, кому довелось поговорить со мной. И я люблю повторять: у вас есть два пути — поддержать меня и воспротивиться мне, попытаться помешать. Я мог бы двигаться путём сложных, многоходовых интриг — это возможно, но утомительно. И я всегда «иду на вы» — так говорил величайший из древних князей моей Родины, Святослав, сын Игоря из рода Рюрика Сокола, потомка легендарного Меровея и троянских царей. Два пути, падре. И оба они ведут вас к одному и тому же: к убеждению в моей правоте. В первом случае вы — мой друг, а во втором… Во втором я не советовал бы никому оказаться.
— И это честно, — удивлённо и задумчиво проговорил понтифик. — И что же я могу сделать, чтобы стать вашим другом?