— Я учту.
— Пожалуйста, всегда рад быть полезным, — снова поклонился Гурьев. — На самом деле я никаких, как вы выразились, услуг вам не предлагаю: это не услуга, не условие, а результат соглашения, — долгая, здоровая, полная побед и свершений жизнь. И лёгкая, красивая, мгновенная смерть. Согласитесь, это замечательно. Нет, нет, я не Мефистофель. Даже близко ничего подобного. Но мы с вами знаем, что по ту сторону нет ничего . Всё здесь. А, Иосиф Виссарионович?
— И что же вам нужно за восемь лет моей жизни? Яков Кириллович.
— Я же говорю — вы замечательно быстро учитесь, — лучезарно улыбнулся Гурьев. — Не хотите пересесть ко мне поближе? Мне кажется, мы уже немного продвинулись в деле установления взаимного доверия. По крайней мере, вы уже начинаете смутно догадываться, что на убийцу-террориста я не очень-то похож. Ну, разве что на маньяка-болтуна. Или разрешите мне к вам приблизиться?
Сталин несколько тяжеловато поднялся, немного помешкав, взял со стола трубку, пачку папирос и спички, — и, почти бесшумно ступая, подошёл к столу, где сидел Гурьев, с противоположной стороны. Пока он усаживался, Гурьев задумчиво проговорил:
— Сапоги у вас, Иосиф Виссарионович, замечательные. По звуку слышно — настоящая работа, редкость по нынешним временам.
По звуку слышно — настоящая работа, редкость по нынешним временам.
Он подождал, пока Сталин набьёт трубку папиросным табаком, раскурит её, попыхтит, смакуя привычный вкус «Герцеговины». Все эти расслабляющие ритуальные действия работали сейчас на Гурьева, поэтому он спокойно ждал.
— Вы так и не приблизились ни на шаг к своим требованиям, — Сталин установил трубку на краю пепельницы и, выпустив дым через ноздри, посмотрел на Гурьева.
— Нет никаких требований, Иосиф Виссарионович, — мягко возразил Гурьев. — Я понимаю, как сложно вам в это поверить. Но вы скоро сами во всём убедитесь. Итак, мы остановились на том, что одним — подчеркиваю, всего лишь одним из — результатов нашего Entente Cordiale [36] может стать плюс восемь или даже девять лет интересной, насыщенной жизни. Второе, что тоже, на мой взгляд, должно крайне интересовать здраво, реалистично и рационально мыслящих людей — это лёгкая и мгновенная смерть. Потому что смерть в окружении врачей и сестёр милосердия, среди капельниц и запахов лекарств и карболки, в беспамятстве и невозможности ни шевельнуться, ни даже произнести сакраментальное «Ich sterbe» [37] — ну, это такая гадость! Даже не хочется об этом думать. Что скажете, Иосиф Виссарионович?
Сталин снова взял трубку, неглубоко затянулся:
— Допустим, я заинтересован. Продолжайте, Яков Кириллович.
— Продолжаю, Иосиф Виссарионович, — кивнул Гурьев, — и делаю это, поверьте, с огромным удовольствием. Особенно, когда представляю на вашем месте какого-нибудь трясущегося от страха Зиновьева или Бухарчика. Троцкий, при всём его позёрстве — не трус. Ну, впрочем, не о них речь.
— Можем поговорить и о них. Это интересно. Это интересные люди.
— Сейчас вы думаете: а может ли этот странный, опасный молодой нахал вот так же точно пройти к кому-нибудь ещё? Например, к Троцкому. Может, Иосиф Виссарионович. Хотите, чтобы я убил его для вас? — Гурьев улыбнулся. — Это хорошее правило — не оставлять в живых сильного врага. Мы позже вернёмся к этой теме, если у вас сохранится к ней интерес, Иосиф Виссарионович. Но думаю, новые перспективы увлекут вас куда больше. Двадцать лет, Иосиф Виссарионович. Двадцать два года. Ну, хорошо — четверть века. А потом?
— Не очень вас понимаю.
— Развалят же всё, Иосиф Виссарионович. Растащат, разнесут по чуланам. Но сначала — развалят. Стержня больше не будет. Страха не будет. Великого Сталина. Госстраха. Госужаса. Кончился. Умер. Бога — тоже нет. Значит — всё можно. Чувствуете, какой зыбучий песок под ногами? Вы оглядываетесь вокруг — нет ничего. Никого, кому можно было бы оставить Дело. Старший сын — тряпка. Младший сын — тоже тряпка. Не потянет. Власик — дурак, алкоголик, спаивает мальчишку. Светлана? Зять? Смешно, правда, Иосиф Виссарионович?
— Хорошие у вас источники. Доверяете им?
— Нет, — улыбнулся Гурьев. — Конечно, нет. Именно поэтому — хорошие. Самые лучшие. Идём дальше. Смотрим шире. Партия. Партия — это Сталин. Но на самом-то деле — это просто лозунг. Мыльный пузырь. Партия — это аппарат. Исполнительный, послушный. Верный. Вы его создавали и создаёте таким, Иосиф Виссарионович. Другим он не может быть, не может работать по-иному. Это правильная политика, верная линия, ничего не скажешь. Но — и там нет наследника. Нет в принципе, они невозможны, наследники в аппарате. Потому что никто из них не железный. Не Сталин. Знаете, Иосиф Виссарионович, меня прямо мороз по коже дерёт.
Честно признаюсь — мне страшно. За четверть века — ну, пусть война, это даже полезно — победоносная война на чужой территории, — можно построить великую страну. Настоящую империю. Вернуться на границу России по Пруту и Висле, по тридцать восьмой, сороковой параллели — и на Кавказе, и в Маньчжурии. А потом — ухнуть всё это к чёртовой матери только потому, что нет, на самом деле, никакой идеи, никакой концепции, никакого смысла. Мировая революция? Не выйдет, уже ясно. Дураков нет, и у страха глаза велики. Я сижу сейчас перед вами, Иосиф Виссарионович, весь из себя такой-растакой — и, ей-богу, мне хочется умереть, чтобы не видеть, как всё кончится. Как окончательно не будет больше России — моей страны. Как придут на её развалины бритты и янки, боши и лягушатники, макаронники и косоглазые, жиды и черножопые, и станут рвать, драть, отгрызать, тащить, переть, тянуть, хапать. А всё почему, Иосиф Виссарионович? Потому, что вы оказались таким же тупым ишаком, как Троцкий и Ленин. Вы не позаботились о двух вещах, о которых должен — всегда и в первую очередь — думать хозяин. Хозяин державы. О концепции развития — и о наследнике. Я хочу вам предложить подумать об этом. Пока ещё не поздно.
— Почему?