— Что же — отправим на свалку товарища Сталина? — улыбаясь, Сталин немного отстранился, выпустил дым изо рта — произвольно или нет, но сделал он это, чуть отвернувшись, в противоположном от Даши направлении.
— Зачем же так, Иосиф Виссарионович, — спокойно возразил Андрей. — На свалку можно отправить машину, а человек — не машина. Не только к счастью — иногда к сожалению. Даже солдату непросто погасить жизнь, пусть и зная, что это — жизнь врага. Ведь это — жизнь. Кроме того, до времени, когда машина сможет заменить человека на посту даже самого небольшого руководителя — пройдёт ещё очень и очень немало времени.
Но готовиться нужно заранее, Иосиф Виссарионович. И себя готовить к такому развитию событий, и страну, и производство. Иначе нас опередят, обойдут, обставят — хуже нет, чем ждать и догонять.
Сталину явно понравилось это «нас»:
— Вы полагаете, делается для этого недостаточно?
— Делается много, Иосиф Виссарионович, но не всё возможное. А надо — всё. Поэтому товарищу Сталину рано думать даже о пенсии, не говоря о чём-то ещё, — Андрей улыбнулся. — Без людей всё равно ничего не получится, потому что работа машины основана на информации, заложенной человеком, и в рамках задач, определённых человеком. Для людей, разумеется. Потому что и государство существует для людей и ради людей. И если человек подаст ложную информацию на входе в машинный алгоритм, на выходе мы тоже получим полную чепуху. Поэтому нельзя ни в коем случае допускать искажения информации на входе в механизм принятия решений — попросту говоря, нельзя врать. Враньё есть государственное преступление, в какой бы области оно не происходило. Попытка скрыть ошибку, произвести нужное впечатление — намного хуже, чем сама ошибка, потому что враньё, путаница имеют свойство разрастаться до бесконечности мгновенно. Некомпетентность — это тоже следствие вранья, самому себе, например. Человек должен знать: нельзя врать. Никому, никогда. Если в моей машине высотомер станет показывать десять метров высоты вместо восьми — и этого достаточно, чтобы разбиться вдребезги. А с государством сложнее: у людей часто возникает ложное ощущение — да, можно немножко присочинить, чтобы понравиться руководителю, вождю, а там — как-нибудь. Я всегда в такие минуты вспоминаю Оскара Брукса — это генеральный управляющий банком моей сестры: трудно вообразить себе более колючего, чопорного, желчного типа. Но он бесценен — всегда говорит правду, даже если вам хочется убить его за это.
— То есть — аппарат всё-таки необходимо чистить, — улыбнулся Сталин.
— Конечно, Иосиф Виссарионович. Обязательно. Но и смазывать тоже. И потом: человек — всё-таки не машина. Поэтому человека можно и, я считаю, нужно предупредить — один раз, и при этом он должен очень хорошо знать и понимать: второго раза — не будет.
— Но всё-таки вы считаете — надо мягче.
— После войны, Иосиф Виссарионович. После войны. Сейчас — нельзя.
— Считаете, что война обязательно будет?
— Она уже идёт, Иосиф Виссарионович. Хотим мы или нет — уже ясно, что придётся воевать и придётся победить.
Они говорили уже очень долго — гораздо дольше, чем Гурьев предполагал, но беседа шла лучше, гораздо лучше, чем он мог надеяться в самых смелых своих мечтах. Он готов, подумал Гурьев. Он готов, мой мальчик, мой малыш. Не знаю, будет ли у меня когда-нибудь сын, но ученик — уже есть. Лучший из лучших. Гурьев смотрел на них — на светлые, чистые лица детей, на лицо Сталина, с какими-то вдруг обмякшими и разгладившимися чертами, смотрел на румянец, проступающий сквозь серо-жёлтую старческую бледность, и понимал, что угадал. Я опять угадал, подумал он. Сумел сделать невозможное. Не только угадать мечту великого Сталина — воплотить её. Вочеловечить. Очеловечить. Самую главную мечту — мечту бывшего грузина, ставшего русским беззаконным царём, о его, бывшего грузина, русских детях. Вот, они сидят сейчас в кабинете у Сталина — самого великого Сталина! — вдвоём, чудесные, ненаглядные русские дети, будущие, да что там — в общем, уже состоявшиеся хозяева земли русской, два необыкновенных, неописуемой красоты и чистоты алмаза, превращённые им, Гурьевым, в бриллианты.
Не для Сталина, нет — даже если Сталин и думает так, сам Сталин. Пускай. Ну да, ну да. Я просто делал, что мог. Что должен. И вот — случилось. Случилось, чему суждено. А Сталин? Сталин. Его время кончается, истончается, утекает между пальцев. Наступает другое, уже наступило. Почти.
— Спасибо вам, Андрей Вениаминович, спасибо, что нашли время со мной побеседовать, — Сталин остановился, снова вернулся к столу, сел и посмотрел на ребят. И вдруг совсем другим голосом проговорил: — Спасибо вам, дети. — Он два раза как-то немного странно дёрнул головой, кашлянул и повторил: — Спасибо, дети. Идите. Яков Кириллович. Ты останься, пожалуйста.
Гурьев сделал знак глазами — подчиняйтесь. Даша и Андрей — в самом деле, как дети — поднялись, попрощались, и, взявшись за руки, не оглядываясь, как учил их Гурьев, вышли из кабинета. Сталин, глядя им в затылки так, словно хотел просверлить, смотрел, смотрел — пока тяжёлая двойная дверь не затворилась за ними. Он перевёл взгляд на Гурьева, и тихий, еле слышный, торжествующий рык вырвался из его глотки. Гурьеву даже сделалось не по себе. Сталин молча набил трубку, раскурил, посмаковал дым. И снял телефонную трубку прямой связи с Поскрёбышевым: