Никакой веры нет, подумал Гурьев. Вера и неверие — всего лишь свойства разума, присущие либо неприсущие личности. Ничего внешнего в этом нет. На самом деле вообще практически ничего нет: есть только человек — и ветер в лицо. Этот мир человека и ветра нужно обустроить хотя бы немного. Просто жить в мире, в котором человек появился на свет, очень страшно. Надо придумать себе точку опоры. Точку приложения сил. Одним для того, чтобы жить, достаточно сущего пустяка — веры. А мне?
— А страх свой обуздывать надобно, в этом с вами согласен совершенно, — продолжил отец Даниил после некоторой паузы. — Обещаю всяческие усилия прилагать.
— Ну, хоть так, — проворчал Гурьев. — Тогда — улыбнитесь, отче, потому что после того, как я снова закроюсь с нашим подопечным, мне потребуется всё ваше самообладание.
— Вы всё-таки собираетесь попробовать?!
— Ещё как собираюсь.
— Вы ведь так и не дали мне договорить. Я просто опасаюсь — и поверьте, не без оснований, хотя вы, конечно же, моим источникам не доверяете, — что, когда вы его «разговорите», он душу-то и уничтожит окончательно! Вы его исповедаться заставите, а он…
— А священника при этом не будет. И тайна исповеди, коя велика есть, непременно нарушится. Отче, он же вам не поверит. Он решит, что мы ваньку валяем.
— А вам поверит?
— Нет. Но я обещаю ему сказать. Ваше человеколюбие, отче, может обернуться бедой. Вас я к нему не пущу. Я и так уже на столько уступок согласился, что меня господа офицеры просто сместят скоро за бесхребетность: и от допроса с пристрастием отказался, и помиловать обещал — и всё из уважения к вашему сану и убеждениям. А вы?
— А ваше… жестокосердие, Яков Кириллович, меня более всего и пугает, — покачал головой священник. — Всё упомянутое не ради него или меня — ради вас самого! Это же человек, душа живая, как же можно?
— Это резидент Коминтерна, батюшка, — подал голос Карташев.
— Это бес в нём такой — «Коминтерном» назвался, чтобы душу смутить и вас, господа, к жестокосердию принудить! Неужели вы не понимаете, что, среди всего прочего, и это — его пища?!
— Отче, но надо всё-таки действовать в соответствии с иерархией приоритетов, — усмехнулся Гурьев. — Я вашу точку зрения принял к сведению и обещаю её реализации поспособствовать, но ставить вашу телегу впереди моей лошади не стану.
На этом полемику и софистику объявляю законченной, поскольку и её можно рассматривать в некотором смысле как бесовское попущение. Владимир Иванович, как там ваша «сыворотка правды», всё готово?
— Готово, Яков Кириллович. Единственное — прошу вас, не переберите с дозой. И я предлагаю предварительно обработать господина Ротшильда рентгеновской установкой. Тем более, я, наконец, получил рабочий элемент на основе серебра. Это должно подействовать, вот увидите!
— Мы не можем рисковать, Владимир Иванович. Если речь идёт об информационном образовании, то при успешном, то бишь разрушительном, воздействии излучения мы рискуем получить пускающего слюни идиота вместо серьёзного, но явно насмерть перепуганного врага, который рассчитывает нас как-то переиграть и потому будет сдавать сведения — хотя бы частично. У меня есть очень основательные сомнения в том, что у пациента имеется та самая душа, которую наш глубокоуважаемый батюшка надеется спасти. И то, что я собираюсь предоставить ему такой шанс, неоспоримо свидетельствует о моём полнейшем морально-политическом разложении — товарищ Гурьев попался на удочку церковника! Невероятно!
— Вы возьмёте телеграфон?
— Да, конечно. Только бы хватило батарей. Может быть, мы напрасно не установили электророзетки?
— Всегда успеем это сделать, — пожал плечами Ладягин. — Хотя необходимости особой не вижу. Я серьёзно опасаюсь, что эти сущности могут путешествовать по проводам, если провода не под напряжением…
— Ну, тогда, в общем-то, всё. Пора, — Гурьев перетёк в вертикальное положение, шагнул к столу, взял закрытую кювету со шприцами и пузырьками и небольшой, чуть больше кюветы, и усовершенствованный — как всё, что попадало Ладягину в руки — диалиграф Пфлеумера [29] . — Пожелайте мне доброй охоты, господа.
* * *
Ротшильд всё ещё находился в беспамятстве. Гурьев ввёл ему немного эфедрина в физрастворе и стал ждать наступления эффекта. Прошло около двух минут, прежде чем действие препарата проявилось. Веки Ротшильда задрожали, и ещё через несколько секунд он открыл глаза:
— Где я?
Голос звучит ужасно, подумал Гурьев. Ну, ещё бы — такое напряжение перенести. Он чуть подался вперёд:
— Виктор. Вы меня помните?
— А… Мистер похититель. Что со мной?
— Вы помните, о чём мы говорили?
— Вы хотели задать какие-то вопросы.
— А потом?
— Что — потом? — нахмурился Ротшильд.
— Потом вы потеряли сознание. Помните?
— Конечно, я потерял сознание. Вы вкололи мне какую-то гадость — вот я и потерял сознание. Помнится, вы обещали обойтись без пыток.
— Виктор, — мягко произнёс Гурьев. — Вы потеряли сознание вовсе не оттого, что я вам что-то «вколол». Я предпочёл бы именно это, но — увы. Вы потеряли сознание по совершенно другой, гораздо менее приятной причине.
— И какой же?!
— Виктор, постарайтесь выслушать меня очень внимательно и включите максимум воображения при максимуме скепсиса, на которые вы сейчас способны. Я не собираюсь с вами сюсюкать и уговаривать вас поверить мне. Верить, не верить — ваше дело. С моей стороны будет всего лишь справедливо дать вам шанс осознать, что происходит. Я всегда стараюсь поступать справедливо.
Я всегда стараюсь поступать справедливо. И меня не интересует, верите вы в это или нет. Усвоили?
— У вас есть шанс поступить справедливо.