— Нет, батюшка. Я крещёная, православная, только родилась я в Англии, в Лондоне, у нас имена ветхозаветные — и мужские, и женские — никакая не редкость.
— Вон что, — покивал священник. — Смотри, что делается, что Господь творит. А по-русски — чисто как, хорошо говоришь. Православная — это правильно, хорошо, — он покивал, опять, сам с собой соглашаясь. — А ты?! — он воткнул в Гурьева строгий взгляд. — Тебя как звать-величать, светлый барин московский?
Даша вздрогнула, посмотрела на священника, потом на Гурьева, — у него чуть заметно дёрнулось веко, но он негромко ответил без всякой запинки:
— Яковом, батюшка.
— Вон что, — повторил священник. — Видишь, что. Рахиль да Яков. А ещё — уйдём, говорит. Ну, подходите, вот сюда — подходите. Кольца есть?
— У меня есть, батюшка, — Рэйчел сняла с пальца кольцо, шагнула вперёд и вложила в руку священнику.
— Дорогое, — без всякого удовольствия проговорил тот и опять на Гурьева посмотрел: — Ты подарил?
— Я, — Гурьев понял уже: удивляться не стоит — напрасный труд. Бывают в жизни минуты, когда тебя просто несёт в стремнине её потока — и не нужно этому удивляться, лишнее это. Вот, как сейчас — здесь и сейчас. — У меня нет ничего, батюшка.
— Оно и видно, — поджал губы священник и, отвернувшись, принялся что-то искать. Нашёл, повернулся и протянул Гурьеву — широкое, покрытое патиной медное кольцо: — Примерь.
Он взял кольцо, надел на средний палец — вот так не свалится, и вернул его священнику:
— Спасибо, батюшка. Только ведь я нехристь.
— Кто сказал тебе, что ты нехристь?! — пуще прежнего удивился священник. — Русский же ты?!
— Русский, батюшка. Конечно, русский.
— А Владимир Святой Русь крестил — всю разом. И людей русских крестил — тоже всех. Нету на Руси Святой нехристей. Нету. Потому и — Святая Русь. А то, что некоторые в головы себе втемяшили — некрещёные мы, Бога нет — гордыня это, гордыня бесовская. Становись, сыне, а наговориться успеешь ещё.
Сопротивляться, возражать — было совсем глупо, как-то невместно.
Становись, сыне, а наговориться успеешь ещё.
Сопротивляться, возражать — было совсем глупо, как-то невместно. Это бесы, бесы меня за язык потягивают, подумал Гурьев. И ещё подумал: ну вот, и сбылась, кажется, мечта отца Даниила. Сейчас я, пожалуй, поверю, что Бог и в самом деле существует. Конечно, «теория», мягко говоря, каноническому церковному праву не вполне соответствует, усмехнулся он про себя. Но при этом была в ней какая-то удивительная, простая и понятная людям правда. Всем людям. Даже ему. Даже ему. И он взял Рэйчел за руку. И услышал:
— Венчается раб Божий Иаков рабе Божией Рахили…
Нет, нет, не в обряде дело, снова подумал Гурьев, глядя, как светится Рэйчел, как сияют её глаза. Не в этом дело. Совсем не в этом.
— Ну, идите с Богом. Сейчас народ потянется, им тут вас видеть незачем. Да и вам — людей смущать. Гостей московских у нас опасаются, да и не зря. Вон вы какие — при власти, любому видно.
Гурьев понял, почему сердился поначалу священник — испугался. Его, Гурьева, испугался. И на себя за это осерчал. И за себя, и за людей, конечно же — за тех, что ходят сюда венчаться тайком, в такие вот дни, — испугался. И Гурьев спросил:
— Что же мне, батюшка — выходит, так всю жизнь всех и пугать?
— Судьба у тебя такая, — подумав немного, тихо ответил священник. — Судьба такая тяжкая — людей пугать, чтоб они страха своего устыдились, да и победили его, страх этот. Не каждому такая ноша по плечу — а кто везёт, на того и валят. Оно, конечно, не тебя бы надо бояться — Бога надо бояться. А власти — ей правду всегда говорить, не бояться. Да ведь слаб человек, слаб, а грехи и пуще того ослабляют. Я ведь вон, тоже — как увидел тебя, испугался. А сейчас ничего — и ты уважительно беседуешь, и я тебе отвечаю. Да и жена твоя тебя не боится. И дети тебя не боятся. Как-то будет, сыне. Как-то будет всё. Ступайте с Богом, добрые люди. Вам, вижу я, некогда, а мне ещё молебен творить надобно. С Богом, прощайте.
Хорошее слово это — прощайте, не страшное совсем, подумал Гурьев. Прощать надо. Надо. Жива Россия. Жива, жива — жива. Вот такая. Значит, вытянем. Должны.
* * *
А потом снова была дорога. Дорога — как жизнь, верста за верстой, по бесконечной стране. Невозможно понять, невозможно поверить — пока не увидишь своими глазами. Теплушки и водокачки, надписи «Кипятокъ» и проплывающие за окном погосты на низких холмах, забытые Богом пустоши и безбрежная, необъятная тайга на три дня пути без единого дымка, без следа человеческого жилья. Россия.
— Гур.
— Что, дивушко?
— Ты обещал рассказать, что происходит. Я понимаю — ты ждал, пока Андрюша приедет. Но вот — он здесь. Мы вместе. Я считаю, что время пришло.
— Я не знаю, дети, как сказать вам это.
— Гур?!
— Это так, — он резко дёрнул головой, провёл по лбу костяшками пальцев правой руки. — Я прошёл долгий путь — и я не знаю, как поместить его в слова. Я должен бы, наверное, написать роман — но нет. Кто-то другой напишет. Я должен сказать всё сразу — здесь и сейчас. Я не знаю, как, но и молчать я не могу.
— Тогда — начни с самого начала.
— Нет. Это тоже не выход. Нужно сказать главное. Главное — это то, что происходит сейчас. Здесь и сейчас. Главное — и здесь, и сейчас, и вообще.
Раз и навсегда. Наверное, такое время, какое выпало нам, выпадает раз в тысячу лет. Или вообще — только однажды в истории. Время платить сполна за всё. По гамбургскому счёту.
— Война? Ты говоришь о войне, Гур?