— Правильную? Это значит — вашу?
— Да, — спокойно ответил Гурьев. — И вы это знаете. Уже знаете. Ложитесь и закройте глаза.
— Зачем?!
— Я немного помогу вам. А потом вы выслушаете меня, и мы кое-что обсудим. Я не в состоянии терпеть, когда могу помочь человеку — я всегда должен сделать это немедленно. А дела всегда могут подождать.
Гурьев, дождавшись, пока понтифик вытянется на ложе и закроет глаза, закатал рукав, снял браслет с иголками и развернул его:
— Сейчас вы почувствуете слабые уколы в ушах, на лбу и на запястьях. Не двигайтесь до тех пор, пока эти слабые, но явственные ощущения, похожие на те, что возникают при электротерапии, не исчезнут. Когда почувствуете, дайте мне знать.
Расставив иглы, Гурьев поднялся, подошёл к стене и повернул выключатель, отрегулировав его так, чтобы свет не беспокоил лежащего в кровати пожилого человека с высоким лбом и глубокими вертикальными складками у носа и губ. Вернувшись к ложу, он снова сел и стал ждать, сцепив руки в замок на рукояти меча. Он умел ждать.
Наконец, понтифик едва заметно пошевелился:
— Кажется, всё…
— Хорошо, — Гурьев быстро вынул иголки и протёр лицо, уши и запястья понтифика комочком ваты, смоченным в эфире. — Это немного подкрепит вас. Правда, увы, повторюсь — ненадолго. Вы почувствуете себя лучше уже утром.
— Вы… врач? — спросил понтифик, с благодарностью взглянув на Гурьева, который протянул ему руку, чтобы помочь усесться снова.
— Врач? Нет. Скорее, немного лекарь. Во многих смыслах.
— Я хотел бы пересесть к окну. Мне кажется, нам так легче будет разговаривать.
Мне кажется, нам так легче будет разговаривать.
— Хорошая мысль, падре, — согласился Гурьев, помогая понтифику теперь сойти с кровати и перебраться в кресло.
Со стороны картинка выглядела вполне мирно, даже идиллически — два прелата, молодой и преклонных лет, засиделись за важным теологическим разговором далеко за полночь. Только всё всегда на самом деле далеко не так, как кажется.
— Так вот, падре. Речь моя будет очень, очень короткой. А вывод — ещё более коротким и простым. Вы удивитесь, насколько он прост. Но в этом нет никакой сверхъестественной мудрости. Я всего лишь начал с самого главного. С Царского Рода. С меры Суда. И всё встало на свои места, падре.
— Царский Род?!
— Да, падре. Царский Род. Меровинги. Меровинги, как династия, их признанное общественным мнением, если позволено мне будет такой термин употребить, родство с Иисусом, пусть даже и мифическое — это большого значения в нашем случае не имеет, — стало восприниматься римской, прежде всего, церковью, как угроза её духовному авторитету. Не знаю, кому именно из ваших предшественников пришла в голову эта мысль — возможно, она посещала не одного и не однажды. Я думаю, воспринимающая Иисуса как меру Суда и себя как его, Иисуса, духовное тело, церковь чувствовала себя неуютно рядом с плотью, если можно так выразиться, его потомков. Повторяю — неважно, являлись ли Меровинги деспозинами в действительности или только в воображении людей. Очевидно, это мешало, смущало, сбивало с толку. А после того, как Богочеловечество Иисуса утвердилось в церкви на уровне догмата, существование неких людей, являющихся его детьми в прямом, физическом смысле, стало совершенно неприемлемым. Как говорится, тем хуже для фактов. Но только римский епископ Захарий решился поставить точку. Он нашёл того, кто мог нанести удар по Меровингам изнутри их собственного дома — Пипина Короткого. Предполагаю, — это задумывалось, как пролог к избиению арианских ересей. Вероятно, были и другие мотивы — установить это сейчас крайне трудно. Ну, а восточная ветвь, Византия, не признала этот шаг Захария. Потому что политика минуты была поставлена Захарием выше политики принципа. Так наметился раскол, который позже, спустя три столетия, оформился богословски, юридически и литургически. А потом было сделано всё возможное и невозможное для того, чтобы вот эту, главную, причину — присвоение меры Суда — затушевать, вычеркнуть из сознания людей. И благодаря этому разделение на Восточную и Западную традиции теперь воспринимается как спор свифтовских тупоконечников и остроконечников. А на самом деле — всё очень страшно, падре. И называется очень просто — предательство.
— Это действительно… очень коротко и понятно, — понтифик недоумённо приподнял брови и в смятении дотронулся пальцем до оправы очков на переносице. — Неужели вы в самом деле думаете, что это, как вы называете, предательство Церкви…
— Римского епископа Захария [24] .
— Хорошо… Святого Захария по отношению к Хильдерику послужило основой раскола?!
— Я уверен в этом, падре. Предательство было тяжёлым решением для Захария, но он принял его потому, что хотел вовсе не святости, а власти. Власти над церковью, а значит, и над всем миром, согласно тогдашнему пониманию. Он уже знал, что Константинополь не подчинится. И всё равно сделал это. Конечно, противоречия между западной и восточной ветвями уже имели место, но не были необратимыми. А после — стали. А теперь подумайте о России, падре. О Рюрике и его потомках. О том, почему, зачем, чего ради бились, как волны прибоя, рыцарские ордена Римской церкви, стремясь поглотить, смыть начисто, сделать небывшей Русь — последнюю крепость, последний оплот Царского Рода.
О Бодуэне, короле Иерусалима. О четвёртом Крестовом походе, закончившемся разграблением и сожжением Византии. И о многом, о многом другом, падре, что было вызвано к жизни этим самым предательством. О Наполеоне, о Гитлере и о Ленине. И вам, уверяю вас, многое станет понятно. В том числе и ваши собственные устремления и поступки. А главное — подумайте о том, кому это нужно. Кто стоит за всем этим. Кто выигрывает от этой смуты. Чья власть укрепляется ею день ото дня.
— Я… мне трудно так однозначно судить…