— Пойду, — кивнула Рэйчел. — Пойду, Гур.
Гурьев вздрогнул — нечасто она так называла его. Впервые — прилюдно.
— Господи, Яков Кириллович… Да что ж это такое… Нельзя же так… Кто же вас гонит-то?! Ах, Боже ты мой, да что же я такое говорю…
— Не гонят сейчас — погонят потом, — Гурьев присел на подлокотник её кресла, и Рэйчел вцепилась обеими руками в его руку так, словно боялась — он вот-вот улетит. — Мы это уже проходили. Да, девочка моя родная?
— Проходили, Гур, — шёпотом подтвердила Рэйчел. Говорить громче она не могла из-за слёз, сжимавших ей горло. — Проходили, конечно.
— Вот видите, отче, — бестрепетно улыбнулся Гурьев. — Девочка моя понимает меня — чего же мне ещё надо от этой жизни? Уверяю вас, отче — ничего. Ровным счётом.
Твоя девочка тебя понимает, Яшенька, подумала Рэйчел. Потому что она — твоя. Поэтому. Только твоя — и ничьей больше никогда не была и не будет. Не будет — и тебя никому не отдаст.
Рэйчел вдруг встала и шагнула вперёд, заслонив Гурьева собой. И голос её, поднявшись к сводчатому потолку каминного зала, обрушился на всех присутствующих, как невыносимая тяжесть самого Неба:
— Я понимаю. Лучше всех понимаю! Я знаю — и попрекнут, и погонят. И скажут: богатство твоё неправедное. И скажут: крови пролил — море, и головы рубил — не считая, и женщин любил — никого не спрашивал! А то, что упрашивали, умоляли — приди, помоги, оборони, выучи! — забудут.
Лучше всех понимаю! Я знаю — и попрекнут, и погонят. И скажут: богатство твоё неправедное. И скажут: крови пролил — море, и головы рубил — не считая, и женщин любил — никого не спрашивал! А то, что упрашивали, умоляли — приди, помоги, оборони, выучи! — забудут. Забудут сразу и накрепко, словно и не было ничего. Ты прав, Гур. Именно так всё и случится. Поэтому ты уйдёшь — прежде, чем они сказать такое посмеют, а я — уйду с тобой. Нам с тобой ничего ведь от них не нужно, правда? Только прошу тебя — давай уйдём сейчас. — Она повернулась к нему. — Прямо сейчас.
— Я не могу, родная моя, — глухо проговорил Гурьев, тоже вставая. — Я слово давал.
— Они не стоят твоего слова!!!
— Ты ст о ишь, родная моя. Честь ст о ит. Родина ст о ит, Россия. Да и люди, в общем-то, не виноваты. Прости меня. Я так не смогу. Но в одном ты совершенно права: сейчас нам точно пора уходить, и пусть закончится этот разговор. — Он уже полностью взял себя в руки и обнял Рэйчел, которую колотила нервная дрожь, прижал к себе. — Пойдём, моя девочка. Утро вечера мудренее, и… Я с тобой. Идём. Спокойной ночи, господа.
Гурьев почти насильно увёл её — и не позволил оглянуться. И не оглянулся сам. Двери за ними закрылись, затворились беззвучно, словно те самые врата, и в зале повисла такая тишина, что её можно было резать ножом и раскладывать по тарелкам. Трое, оставшиеся сидеть в креслах у камина, никак не могли набраться мужества взглянуть друг на друга.
* * *
Химия. Химия. Он твердил про себя, — химия! — словно мантру, боясь, что сходит с ума. Понимая уже, что химия кончилась — и началось что-то совершенно иное. Он думал, что понимает. А оказалось — не так. Омываемый потоком её прикосновений, слёз и поцелуев, он понимал лишь одно, — что сходит с ума.
— Если ты ещё раз так дотронешься до меня, я умру.
— Как? Вот так? — Рэйчел улыбнулась сквозь слёзы, и он снова ощутил её жаркий, мягкий и дразняще-влажный язык на своей плоти. Он застонал, а она засмеялась тихонько. — Вот так, да? Или так?
— Господи…
— Это не «господи». Это я. Только я. Это могу только я. Больше — никто. Нигде. Никогда.
Чувствуя, как под её ласками выгибается дамасским клинком и звенит это сильное, красивое тело, понимая свою над ним безграничную, нежную власть, она уже знала — именно так. Никто. Нигде. Никогда. Кроме неё. Рахиль и Иаков.
Мероув Парк. Июль — август 1934 г.
— Гур, а что мы сегодня ещё будем делать?
— Сегодня мы будем заниматься геополитикой. Знаешь, надутые профессора немецких университетов пишут толстые-претолстые труды по геополитике, поэтому все думают, будто геополитика — это что-то такое очень мудрёное, ужасно научное и архисложное, недоступное человеческому разуму. Сейчас я легко докажу тебе, Тэдди — это не так. Смотри.
Гурьев потянулся, взял из папки с контурными картами сброшюрованный лист Европы и быстро заштриховал на нём Германию. И пододвинул лист к мальчику:
— На что это похоже?
— В каком смысле?!
— Тэдди, у тебя же есть воображение, правда? Включи его. На что это похоже?
Мальчик некоторое время разглядывал заштрихованное поле, потом медленно проговорил:
— Это похоже… На огромного волка.
Волка с разинутой пастью, — и посмотрел на Гурьева вопросительно.
— Верно, — улыбнулся Гурьев. — В самую точку! А теперь посмотри ещё внимательнее. Что тебе кажется?
— Мне кажется, — немного неуверенно начал мальчик, — что у него… Очень большая пасть. Гораздо больше, чем… нужно.
— Отлично, Тэдди, — потрепал его по плечу Гурьев. — Отлично, просто здорово! Молодец. Мне тоже именно так это представляется. А теперь скажи мне вот что. Животное с такой громадной, всё время разинутой пастью, маленьким туловищем, без передних лап и задних, для опоры — может оно быть жизнеспособным? Как ты считаешь? Подумай.