— Враги. Саботажники, — проворчал Сталин и снова опустил глаза в список. — Зильбер? Раввин? Что ещё за раввин?
— Раввин как раввин, — пожал плечами Гурьев. — В ермолке, с бородой. На Калинина похож. Его роль в двух словах не опишешь, но помог он мне — очень и очень здорово.
— Посмотри, что. Посмотри. И тут без евреев не обошлось. Как так?
— Такой народ, Иосиф Виссарионович. Ничего без них не обходится. Если в дерьмо — то по уши. Если в мёд — то по брови. Совершенно как русские, просто в точности.
— И чего ты для них хочешь?
— Для кого?
— Для евреев.
— Для всех, хочешь спросить?
— Да. Говори. Сделаю. Они нам сделали — мы им. По глазам вижу — знаешь, что хочешь.
— Давай им со страной поможем, Иосиф Виссарионович. В Святой Земле, на холмах Иерусалима. Знаешь ведь, что немцы творят?
— Знаю.
— Вот и получается — самое время. А? Иосиф Виссарионович. Страну. Под русской короной. Мы же русские. Нам же не жалко?
— А британцы?
— Это, Иосиф Виссарионович, снова технический вопрос.
— Понял, — Сталин улыбнулся, опять мелко-мелко покивал. — Понял. Да. Это тоже интересная идея. Очень интересная. Очень. Потом расскажешь. Интересная идея, да. Согласен. Теперь для себя попроси. Попроси уже, попроси. Не могу больше ждать. Хочу знать, чего ты за всё вот за это вот хочешь. Сталин никому два раза не говорит. Только тебе. Проси, сказал.
— Чего я хочу? — Гурьев приподнял правую бровь, помассировал пальцем ямочку на подбородке. — До сих пор не веришь. Бес мне тоже все уши прожужжал: не бывает так, не может такого быть.
— Какой бес ещё?!
— Самый настоящий, Иосиф Виссарионович. Без рогов и копыт, конечно, но сулил — вполне себе по-бесиному: всё, что хочешь дам, говорит, только брось это к чёртовой матери. Не получится у тебя ничего, говорит.
— А ты?
— А я сказал — выйдет. Я обещал.
— Чертей не бывает, Яков Кириллович. Это я тебе говорю, Сталин.
— А Бог есть? Как ты думаешь, Иосиф Виссарионович?
— Есть, — тихо, убеждённо проговорил Сталин. — Рая нет, ада нет, чертей нет. А Бог — есть. И мы — есть.
— И царь у нас тоже есть теперь. И это, такое у меня чувство, хорошо.
— Скажешь, нет?
— Нет. Я уже говорил. Того, чего я хочу, ты, Иосиф Виссарионович, мне всё равно дать не сможешь. Даже если очень сильно захочешь.
— Чего?!
— Покоя.
— Что?!
— Не сейчас, не сейчас, — утешил его Гурьев.
— Потом. Потом. Не сейчас.
— Сейчас не получится. Ни у кого не получится. Гитлер. Что делать будем? Ты знаешь, как у меня голова болит? Югославы месяца не выстояли. С Грецией тоже промахнулись мы. Даже британцы твои хвалёные — побежали, как тараканы. Как крысы. Как так?! Что за зверь такой, Гитлер? Как получается у него? В затылок дышит, у самого носа зубами щёлкает. Я думаю, всё же обманули мы его. Хорошо обманули, правильно. А ты? Что думаешь? Думаешь, что-то думаешь. Людей жалеешь, да?
Людей жалко, ты прав, Яков Кириллович, подумал Сталин. Люди бедные, глупые. Ничего не понимают, совсем ничего. То любят Сталина, то ненавидят Сталина. То стихи ему шлют, то доносы. Стихи плохие, корявые. Доносы тупые, с ошибками. Русского языка, родного языка не знают. Прямо беда. Одни мы с тобой, одни. Вот, мальчик теперь есть. И девочка. И Бог.
— Иерархия приоритетов, — тихо проговорил Гурьев. — Так это называется, и не мне тебе объяснять, Иосиф Виссарионович, что это такое. Это мы должны сделать. Мы. Здесь и сейчас. Посмотри, посмотри же. Видишь? Ни у кого не получится. Вся Европа под Гитлером лежит, ноги раздвинула. Если не мы, не сейчас, не в ближайшее время — потом поздно будет. Потом у Гитлера и связь появится, как у нас, и всё остальное — тогда уже никто не сможет. Теперь ничего надолго не спрячешь. Не средние века. А главное — это бомба. И у него она тоже будет, если мы не успеем.
— А у нас когда?
— Скоро. Городецкий же только этим и занимается. Уже ясно, что будет. Вот-вот. Но потом её нужно сделать такой, чтобы в самолёт засунуть можно было. А ещё лучше — в чемодан.
— Зачем?
— Посылку Гитлеру послать, — усмехнулся Гурьев. — От восторженных поклонниц, с рейтузами.
— Ты и без бомбы можешь.
— Нет. Не во мне дело. Надо, чтобы все эти бредни нацистские провалились вместе с Гитлером — прямо в ад. С дымом, с грохотом, с разверзшейся землёй. Чтоб никому неповадно было больше — ни немцам, ни всем остальным. Никому, никогда. И — граница по Одре и Нисе. Тогда — мир на тысячу лет. А иначе — снова война.
— Я по тебе вижу — всё равно сомневаешься. Ведь не можем мы первые. Не можем.
— Ещё как сомневаюсь, — Гурьев прищурился. — Ещё как. Не можем, ты прав, Иосиф Виссарионович, совершенно. Нам нужны союзники. И не на день, не на два. Технологии — все там. Ну, почти все.
— Почему так? Знаешь? Почему мы обезьянничаем только?
— Там очень давно уже это случилось — техническая революция. Сто лет назад. Уже процесс вошёл в стадию самоподдержки. Как солнце — горит, не сгорает. А у нас — только начинается. Надо через этап перепрыгнуть. Правильно Андрей сказал — вычислительные машины, вычислительная техника. Дадим этому делу государственный импульс, настоящий, а не «разрешите доложить» — будем такими, что никто нас не сомнёт. Нам бы ночь простоять да день продержаться. Если до пятнадцатого июня дотянем — считай, Иосиф Виссарионович, ещё год мы с тобой для всего нашего проекта выиграли. А год — это много. Это очень много. Только бы он у нас был, этот год.