— Прежнего будущего действительно больше нет. Ты права. Всё стало возможно изменить. И мы сделаем это.
— Ты думаешь, это правильно?
— Не знаю. Думаю, да. Потому что ты жива, Рэйчел.
— И тебе это нравится, — она улыбнулась.
— Безумно, Рэйчел. Безумно нравится.
— Сигэру-сама тоже в этом… замешан?
— Да. И он, и кое-кто ещё, кто вовсе не жаждет, чтобы коминтерновская хевра кадиша [22] хозяйничала по всему миру так же, как в Москве. И те, кому не нравится «новый порядок» в Берлине, с его опасными бреднями насчёт «природного права арийской расы». Видишь ли, самая большая проблема современности состоит в том, что людям просто не на что опереться. Фашизм расовый — или фашизм классовый. Чума на оба этих «дома», Рэйчел. Нет ничего «третьего». Так вот — я предлагаю это самое «третье». В первую очередь — русским, естественно. Но при этом — и всем остальным. Честь, Родина и свобода. Право самому решать, какой будет твоя собственная жизнь. Очень простые правила, которые нет нужды разъяснять — всё и так предельно понятно. Не можете выстоять в одиночку — добро пожаловать в команду. Под наши знамёна. Для этого мы здесь. Ты веришь мне, Рэйчел?
— Да, Джейк. Боюсь, это так… Я только хотела спросить у тебя кое-что очень важное. Обещай мне, что не станешь скрывать ничего. Я не хочу, чтобы у нас были секреты друг от друга.
Пожалуйста, хорошо?
— Если это не военная тайна, — улыбнулся Гурьев, внутренне настораживаясь. — Я готов.
— Расскажи мне об этой женщине, Джейк. О Пелагее. Такое красивое, русско-греческое, имя. Как ты её называл? Полюшка?
— Откуда ты знаешь? — враз севшим голосом спросил Гурьев. — Боже мой, Рэйчел… Откуда?!
— Мне снятся сны с тобой, Джейк, — она улыбнулась, покачав головой. — Чудесные, волшебные сны. Таким она запомнила тебя, да? Я чувствую, она очень тебя любила.
— Чувствуешь?!
— Да. Вот здесь, — Рэйчел взяла его ладонь и умостила у себя под грудью, на сердце. — Она тебя очень любила, Джейк. Почти так же сильно, как я. А теперь я должна любить тебя не только за себя, но и за неё. Дважды, мой Серебряный Рыцарь. Поэтому расскажи мне о ней. Ты ведь ничего не забыл? Я знаю, ты никогда ничего не забываешь.
— Ты… не ревнуешь?
— Она спасла меня, Джейк. Ты и она, вы оба. Она отдала мне свою душу, а ты — свою силу. Как я могу ревновать? Теперь я — это она, а ты — это я. Это мы, Джейк. Это мы, Господи, понимаешь?
— Ладанка. Не может быть. Это мистика.
— Нет. Это не мистика. Это просто то самое, над чем, как ты говоришь, пока не властен человеческий разум. Возможно, когда-нибудь, потом…
— У меня есть её кинжал, Рэйчел. Я сделал его для неё, и… Он принадлежит тебе. Я немного переделаю рукоять, чтобы она ложилась крепко и твёрдо в твою руку. Её руки были крупнее.
— Крестьянские руки?
— Нет. Она была, — он улыбнулся, — колдунья. Она принимала роды, помогала женщинам — очень многим. У неё были руки врача, руки сестры милосердия — сильные ладони, длинные сильные пальцы, коротко, очень коротко, подстриженные ногти. Всегда очень чистые, пахнущие чебрецом и полынью. Она знала великое множество степных трав и умела лечить их отварами, кажется, всё, что угодно.
— Колдунья. Я так и знала.
— Да. Совсем как ты, Рэйчел.
— Ты любил её? О, да, конечно же, ты любил её. Там, на её могиле, каждый год цветёт японская вишня. Я очень хочу когда-нибудь там побывать. Побыть среди этих людей, которых знали и любили вы оба. Людей, которые помнят тебя и её. Тебя с ней. Она красивая?
— Ты говоришь так, словно она жива.
— Она жива, Джейк. Она жива… Яшенька. И я жива. Мы обе живы. Тобой, в тебе, для тебя. Всё это так не случайно, Джейк, — мне иногда даже страшно. Зато теперь я точно знаю, что никогда не умру — и всегда буду с тобой. Расскажи мне, Яшенька!
Мероув Парк. Сентябрь 1934 г.
Получив сведения о коминтерновском резиденте, Гурьев удивился, но не очень сильно. Но уж очень как-то всё одно к одному складывалось. И это вызывало у него беспокойство — правда, пока очень смутное и слабое. Придётся мне подождать с операцией, подумал он. В конце концов, я же не могу разорваться. Впереди ещё Ватикан и Андорра. Пока Брукс занимается подготовкой почвы для банковских дел — мы возьмёмся за это направление. Матюшин с десятком офицеров поедет к Полозову — больше не требуется, а я поеду в Рим. Крылья его над Римом. Хотел бы я знать, что это значит на самом деле.
Известие о поездке в Италию Рэйчел встретила стоически:
— Надолго?
— Дней пять-шесть — с дорогой.
Я полечу на аэроплане — и туда, и обратно. Возьму с собой двух офицеров — на всякий случай, да и для тренировки неплохо. На обратном пути успею полюбоваться видами Пиренейских вершин, — он улыбнулся. — Всё у нас получится, Рэйчел. Вот увидишь.
— Боже мой, Джейк. Когда я думаю о том, как ты рискуешь и что замыслил — у меня голова идёт кругом и отнимаются ноги от ужаса. Неужели ты способен на это?
— Я всегда был в душе игроком, Рэйчел. Но играл только тогда, когда знал, что выиграю, даже если проиграю. Дело ведь совсем не в азарте — и тем более, не в самой игре. Будь я другим — разве я нужен был бы тебе, Рэйчел?
— Ах, Джейк, — она провела рукой по его щеке. — Мне становится так страшно и так хорошо от твоих слов. Знаешь, чего я боюсь больше всего?