Я опять угадал, думал Гурьев, любуясь. Я угадал, — как я всегда угадываю, не так ли? Рэйчел. Певчая моя птичка… В ней было столько страсти и сдерживаемой нежности, которую не на кого было обращать, кроме брата. И это прорывалось иногда так неожиданно и удивительно. Он понимал, как старается она ему не мешать, и видел, как чувство Рэйчел к нему перерастает её, перехлёстывает через край, и как она, бедняжка, ничего не может с этим поделать. От этой нежности, затоплявшей Рэйчел, доставалось всем, не только Гурьеву — и Осоргину, и Ладягину, и Бруксу, и Матюшину, и всем остальным. А они — не то, чтобы они были в неё влюблены. Это было нечто иное. Они тоже, как и она, принадлежали к его личному пространству, и своей принадлежностью создавали его. Они — все вместе. Воспринимая и Гурьева, и Рэйчел, как одно существо, лишь по недоразумению — а может, напротив, по великому и чудесному замыслу?! — воплощённому в двух разных людях, мужчине и женщине, люди его — их, конечно же! — личного пространства составляли удивительный мир — мачту золотых нитей, устремлённую в бескрайнюю высь. Долг, честь, — и любовь, — скрепляли всё воедино. Так, что не было силы, способной порвать эту связь.
Мероув Парк. Октябрь 1935 г.
«Рэйчел.
Ты знаешь, как я ненавижу прощаться. А я знаю, что это — трусость. Прости меня. Ты знаешь причину, по которой мне необходимо быть там, куда я отправляюсь сейчас, — как я знаю о том, что тебе необходимо остаться. Пожалуй, единственное, чего я так и не смог сказать тебе — как ты нужна мне, Рэйчел. Я слишком редко говорил о чувствах — куда чаще я слушал тебя, моя Рэйчел, и мне — помилуй, Боже, мне так это нравилось. Моя Рэйчел.
Ты — единственная причина всего, что я делаю и зачем живу. Даже если тебе в какой-то миг покажется, что это не так — не верь. Чувства иногда — нередко — обманывают нас. Судьба — никогда. Только об одном прошу тебя, моя Рэйчел — не сдавайся. Никогда не сдавайся, моя Рэйчел, ведь ты — моя Рэйчел. Моя судьба. И потому — мы обязательно будем вместе. И это случится тогда, когда всё ещё будет иметь настоящий смысл — и жизнь, и чувства. И всё остальное. Ты ведь помнишь — я всегда обещаю лишь то, что могу, и могу лишь то, что обещаю. Пожалуйста, верь — это возможно, и это непременно случится.
Я обещаю тебе, что найду кольцо. И оно обязательно будет твоим — если захочешь, если я буду достоин. Я люблю тебя, Рэйчел. Никого, нигде, никогда, — только тебя, моя Рэйчел».
* * *
Письмо выскользнуло из её пальцев, и Рэйчел показалось, что лист бумаги опускается на паркет целую вечность.
Она смотрела на этот полёт, словно завороженная, и ничего не чувствовала — только огромную, заполняющую всё её существо пустоту.
Рэйчел давно поняла — он уедет. Не от неё — но она, со всей своей любовью, ничего не в силах изменить. Как и он — слово, неважно, когда и в каких обстоятельствах данное, должно быть исполнено. Ей было самой не занимать смелости — но то, как готовился Гурьев, как готовил её к своему отсутствию, — это было больше, чем просто любовь и забота. Гораздо, гораздо больше. Он выстроил — вокруг неё, для неё — целый мир. В точности, как и обещал. Море людей, невероятное количество дел — она будет думать о нём, но никогда не найдёт времени сосредоточиться на своей тоске, на своей боли. Слишком много будет вокруг того, что станет требовать усилий её души. Тосковать и болеть — на это просто не останется ни секунды.
Рэйчел знала: это письмо — последнее. Он больше не станет ни писать, ни звонить. Она будет знать о нём всё, как и он о ней, но — ни писем, ни разговоров. Ничего этого не будет. Потому что ни он, ни она — оба — каждый из них — не выдержат. Сорвутся с резьбы, слетят с нарезки. Для того, чтобы делать настоящее дело, нужно кого-нибудь очень сильно любить и жить надеждой на встречу. Иначе — ничего не нужно. И ничего невозможно — иначе.
Он запретил его провожать — она знала, почему. И позволила ему настоять на своём. Пусть всё будет именно так, как ты задумал. Если ты всё же задумал, что мы встретимся, Джейк — пусть мы и расстанемся именно так, как ты задумал. Пусть всё идёт по твоему плану. Всё равно, что — только знать, что ты жив и любишь меня. Под этим небом, под этим солнцем.
На этой земле.
Монино, санаторий-усадьба «Глинки». Октябрь 1935 г.
— И что мне теперь делать? — потерянно спросил Городецкий. — Дела сдавать? Да-а. Я предполагал, в общем-то, что ты кое-чего достиг, но такого — извини, братец.
— Ну, а что уже такого особенного? — пожал Гурьев плечами. — Структура — да, имеет место быть. Опорный пункт. Но — не более того. Теперь, Варяг, только теперь — начнётся настоящая работа. И только тогда, когда я с ним поговорю. Не раньше.
— Подожди. А эта женщина?
— Не надо сейчас об этой женщине, Варяг. Не надо.
— Извини. Тогда о другом. На что ты надеешься?
— На то, что мы с ним очень похожи. Только он не знает, как, и у него — слишком много таких друзей, с которыми никакие враги не требуются. Вот именно на то, что он это почувствует, я и рассчитываю. Если так — то мы должны быть во всеоружии. Но — и пути отхода тоже надо подготовить. Потому что класть голову я не собираюсь — мне есть, ради кого жить.