— Да кто бы посмел, — он вздохнул.
Как-то он вдруг слово «товарищ» позабыл, отметил Гурьев.
— Молодец. Молодец. Ах, какой молодец… А в Англии почему?
— По-родственному. Удобнее мне там было. Тысячу лет там лежало — могло ещё пять-шесть лет полежать. А что?
— Ничего.
А девочка как уцелела?
— Это ты своих хохряковых-куманьковых спроси, — усмехнулся Гурьев. — Они тебе живо виноватого разыщут. Недострелил-недорезал.
— Их всех нет уже.
— Один есть ещё.
— Хочешь его убить? Давно хочешь. Не разрешаю — прошу: убей. Только не сразу. Спроси сначала: как так? Выходит, есть Бог, да? Спроси, ладно? Хочу знать, что скажет. Набитхваро. Убийцы.
— Ох, любишь ты людей, Иосиф Виссарионович, — покачал головой Гурьев. — Хлебом тебя не корми, дай только человечка полюбить как следует.
— Да, — Сталин улыбнулся, собрав морщинки в уголках глаз. — А он знает? Мальчик — знает?
— Что? Какой ты есть? Знает. И девочка знает. Да ты же сам видел. Он знает, а она…
— Что?!
— Она ещё и простила. И тебя, и меня. Вот так, товарищ Сталин.
Сталин вздохнул, посмотрел на Гурьева, мелко-мелко покачал головой. И долго, долго молчал — кажется, целую вечность. А когда заговорил — Гурьев едва узнал его голос:
— Хочу, чтобы ты мне сказал.
— Сказал — что?
— Чего хочешь. На самом деле. Говори. Всё дам. Всё.
Гурьев повернул к нему лицо и, улыбаясь, посмотрел в сталинские глаза. Я хочу тебя убить, Иосиф Виссарионович, подумал он. Хочу тебя убить, товарищ Сталин. Сначала — тебя, а потом — себя. За всё, что мы с тобой — оба — сделали с нашей страной. С нашими людьми. И с нашими детьми. Вот за них, за наших детей, товарищ Сталин, и за их детей, — особенно. Мне кажется, что у меня даже руки дрожат — так я хочу убить нас, товарищ Сталин. Чтобы вернуть нам всем нашу страну — мы ведь чуть не убили её, товарищ Сталин. Впрочем, ты вряд ли это поймёшь. А если поймёшь — то совсем не так.
— Хочешь меня убить, — Сталин улыбнулся в ответ. — Убить хочешь Сталина. Ненавидишь. И себя. Вот поэтому ты — не Сталин. Поэтому Сталин — опять победил.
— Это правильно, Иосиф Виссарионович, — ты опять победил, — продолжая улыбаться, подтвердил Гурьев. — Но ведь иначе и быть не могло. Ведь ты — великий Сталин. Ты победитель. Ты — побеждаешь и пользуешься победой. Пожинаешь её плоды. А тот, кто готовил её для тебя, обречён лишь помнить её вкус на своих губах, но насытиться ею — нет, ему не суждено. Таков великий пасьянс ролей, разложенный великим Сталиным. Ведь если бы Сталин не победил уже — разве пришёл бы к нему Яков Кириллович? Нет. Он, может, и пришёл бы, но к другому. Не к Сталину. А так — он пришёл к Сталину. И приготовил ему восхитительное блюдо — «Победа». И теперь стоит и смотрит, как Сталин смакует его — глоток за глотком, кусок за кусочком. Об одном ты забыл, Иосиф Виссарионович. Повар никогда не бывает голоден. И повар не желает быть едоком. Повар хочет убить едока, когда едок недоволен поваром. А когда повар видит, что едок наслаждается его блюдом — он, повар, вовсе не хочет его убивать. И я не хочу тебя убивать, Иосиф Виссарионович. И ненависти у меня к тебе нет. Давным-давно уже нет. Поначалу — да, была, не скрою. Была. А теперь — ничего подобного. — Гурьев вдруг с удивлением и с ужасом осознал, что нисколько, нисколечко не лукавит, что всё это — правда. — Тебе ведь понравилось моё блюдо, не так ли?
— Хорошо, — кивнул Сталин.
— Хорошо, хорошо. Молодец. Правильно всё говоришь, Яков Кириллович. Правильно. Умно. Очень умно. Ты умнее всех, я знаю. В сто раз. В тысячу раз. В миллион. Но не забывай: я тебе в глаза смотрел. Я видел.
— Это цена, Иосиф Виссарионович. С тех пор, как я с тобой познакомился, я всегда хочу кого-нибудь убить. По-моему, это нормально. И не говори, будто тебе это не нравится.
— И что? — улыбнулся Сталин. — Ничего так и не попросишь?
— Ты думал, что я теперь попрошу тебя умереть, Иосиф Виссарионович? Да? Так ты подумал?
— Подумал. Не угадал?
— Нет. Ты умрёшь в своё время, Иосиф Виссарионович. Когда суждено. Ты крепкий, сильный старик — но старик. Я дал тебе всё, что мог, но бессмертия у меня для тебя нет. А если бы и было — я бы не дал тебе его, ты же знаешь. Но убивать тебя — нет, вот этого мне не нужно. И даже не хочется. Поработай ещё Сталиным, потому что Сталиным, кроме тебя, работать некому. А у меня теперь есть моя страна — ну, будет, совсем, совсем скоро. Но это есть не только у меня. Зато у меня есть то, чего нет ни у кого на этой земле. И никогда не будет. У меня есть счастливый Сталин. Счастливый Сталин — по-настоящему счастливый, навсегда счастливый, а не оттого, что вскрыл очередным ледорубом череп очередному Троцкому. Такого никто не видел. Никогда. А я видел. И мне хватит.
— А сейчас ты не врёшь, — тихо проговорил Сталин, не отрывая взгляда от гурьевских глаз. — Сейчас ты не врёшь. Как это? Я же не могу проиграть?
— А Сталин — не Бог, — усмехнулся Гурьев. — Только Бог выигрывает всегда и у всех, Иосиф Виссарионович. А сыграть вничью с Яковом Кирилловичем — это, Иосиф Виссарионович, отличный результат. Лучший из возможных, — под этим небом, под этим солнцем.