При этих его словах Осоргин и Матюшин обменялись красноречивыми взглядами, а офицеры-дежурные, как по команде, отвернулись от линз-экранов.
— В свете последних новостей науки генетики не вижу в этом предположении ничего особенно невозможного. Передаётся же по наследству дар музыкальный? Я понимаю, что это весьма дерзкая гипотеза, но — почему бы и нет? — Ладягин посмотрел на священника.
— Я, господа, испытываю самое настоящее смущение, — заявил отец Даниил. — Это Яков Кириллович любой источник по памяти наизусть цитирует, а я — что?
— Вы у нас выступаете в роли Патриаршего Синода и Синодальной комиссии, отче, — улыбнулся Гурьев.
— Это Яков Кириллович любой источник по памяти наизусть цитирует, а я — что?
— Вы у нас выступаете в роли Патриаршего Синода и Синодальной комиссии, отче, — улыбнулся Гурьев. — А я, так уж и быть, исполню роль секретаря, подсовывающего нужные цитатки.
— Опять смеётесь.
— Так ведь не над чем пока плакать, отче. Вы посмотрите, как бесятся наши бесы, когда над ними смеются. У них аж заворот кишок — или чего там у них есть — начинается. Настолько, что я начинаю всерьёз сомневаться в их разумности. Ирония и, прежде всего, самоирония — лучшее лекарство от сумасшествия, уж вы мне поверьте, отче. Но мы отвлеклись. И, если с царским родом всё более или менее ясно, то при чём здесь моё кольцо и при чём ли оно вообще — мне по-прежнему решительно непонятно.
— Счастливчик вы, — завистливо хмыкнул Осоргин. — Всё-то остальное вам, как обычно, понятно!
— Придётся вам всё-таки подождать ответа из Ватикана, — покачал головой Ладягин.
— Прошло довольно много времени уже.
— Не все так быстро читают, как вы. А некоторым, в отличие от вас, требуется ещё и поразмыслить над прочитанным, — проворчал священник. И продолжил, когда отцвели улыбки: — Но мы же опять не узнали ничего принципиально нового. Чего-то, о чём мы даже не догадываемся?
— А по-моему, нет никакой особенной тайны, — покачал головой Матюшин. — Другой тайны, я имею ввиду. Вообще, нет ничего тайного, только скрытое, да и то — до поры.
— Истинно так, Николай Саулович, — вздохнул священник. — И всё же мы ходим вокруг да около. Кто же покушался на княгинюшку — ведь он так и не сказал?
— Это нам не очень интересно, отче, — усмехнулся Гурьев. — Теперь Рэйчел ничего не грозит, — во-первых, мы рядом, во-вторых, не в пешках дело, в-третьих — не нужно спешить, они вылезут сами, а гоняться за ними, таща за собой шлейф из слухов и Скотланд-Ярда — зачем? Ясно, за всей этой катавасией стоит именно Виктор. Ясно, как только я найду исполнителей, я их убью, а вы будете страшно переживать по этому поводу. Оно вам надо, отче?
— А вам?!
— Надо же и мне расслабляться как-нибудь, — усмехнулся Гурьев. — Да вы напрасно так переживаете, отче. Никакого удовольствия в этом нет, одна сплошная голая-босая необходимость. Зачистка окружающего пространства.
— Поражаюсь я вам, Яков Кириллович, — глядя на Гурьева, проговорил священник. — Не злодей же вы, не злодей, это же очевидно, — а такие вещи говорите, что прямо сердце болит!
— Извините, батюшка, — голос у Гурьева, не изменив ни высоты, ни тембра, сделался совершенно другим, и все это почувствовали. — Вот мы сейчас закончим самые необходимые мероприятия — и я вас непременно попользую. Нам всем ваше сердце ещё понадобится, и непременно — здоровое. Надеюсь, в моих возможностях, когда речь идёт о здоровье, вы хотя бы не сомневаетесь?
— Нет. Но меня сейчас вовсе не моё здоровье беспокоит. Что вы собираетесь делать дальше с господином бароном?
— Сдать его Владимиру Ивановичу на опыты, — немедленно заявил Гурьев. — Как раз, пока Виктор пребывает в объятиях Морфея. Надеюсь, его квартирант по-прежнему недооценивает противников и переоценивает себя. Давайте взглянем, что произойдёт.
Давайте взглянем, что произойдёт. Владимиру Ивановичу не терпится испытать новый способ.
— Ну, ничего особенно нового в нём нет, — засмущался Ладягин. — Обыкновенная трубка Рентгена, только на основе радиоактивно заряженного изотопа серебра. А то, что не терпится — совершенно верно вы заметили. Вот только меня весьма заинтересовали его рассуждения насчёт богов, которые больше не нужны…
— Напрасно, Владимир Иванович, — Гурьев усмехнулся. — Это всё сиреневый туман, пургой, знаете ли, навеяно. Все эти боги-титаны-атланты-драконы, весь этот дух масонов с розенкрейцерами, все эти розы и шипы, крестики-нолики, молоточки-циркулёчки — это всё тоже бесами напридумано, чтобы бедных глупых человечков запутать. Вся эта теософщина с блаватщиной — вы только посмотрите, с чего начиналось масонство и чем закончилось, когда полезло сапожищами в египетские болота, в гости к Торам и Озирисам. Тот же опиум для народа, только в другой упаковке. Тоньше смолотый, специяльно для антиллихентов. Это наш чёртик-коминтерн так цену себе набивает, намекает, что неплохо бы его месячишко-другой порасспрашивать. Пока мы будем внимать ему, разинув рот от восторга перед его древними и глубокими познаниями, он и зацепится. Это как раз очень понятно и настолько примитивно, что даже не смешно. Вы можете быть совершенно уверены, что он завтра и не вспомнит, о чём молол языком вчера. Это сущность такая — откуда уж там в нём прочные связи, в газообразном-то нашем.