— Я знаю. Знаю. И ты — не попробовал? Ни разу — не попробовал?
— Нет. Конечно, мне было страшно. Не просто страшно — я не жил всё это время, хоть и знал, что ничего с ним не случится. Умом знал — а сердце… Но запретить — не имел права. Потому что человек, юноша, мужчина, солдат, которого мама-папа — сестричка с наставником — воевать не пустили, — это конченый человек. Живой покойник. И государя из него не выйдет. А так — всё получится, Иосиф Виссарионович. Конечно, у государя — иные обязанности, и долг его — не саблей махать, это ясно. Но он пока — не государь. Он просто отважный и чистый мальчик. Ни пятнышка на нём. Понимаешь, Иосиф Виссарионович? И только ты, своей страшной властью, которую ты выгрыз из глоток у всех остальных, — только им, только сделав его государем, можешь спастись. И страну спасти. Державу, империю. Если ты не сделаешь — никто после тебя не осмелится, не сдюжит. Кишка тонка. А ты — можешь. Значит — должен. Делай, что должен. И тогда — случится, чему суждено.
— Да. Прав ты, прав. Опять — прав. Всегда прав. Прямо как товарищ Сталин. Пусть заходит. Оба пускай заходят.
Есть Бог, подумал Сталин. Есть. Он повернулся к открывающейся двери, посмотрел, как мальчик и девочка входят — волнуются, конечно, волнуются, он видел, умел это видеть, умел хорошо, — и увидел, что мальчик и девочка волнуются правильно, по-хорошему волнуются, по-настоящему. И обрадовался. Поздоровался тепло, по-сталински тепло, как он сам это про себя называл, — мальчику руку пожал, отметил — крепкое пожатие, тёплое, рука сухая, сильная, хорошо; девочку тоже подержал за руку, — рука прохладная, приятно, по-женски прохладная, не дрожит, не суетится; очень, очень милая девочка, глазки какие синие, подумал он.
Отпустил, сделал широкий, гостеприимный жест — присаживайтесь, будьте как дома. Искоса на Гурьева посмотрел — этот, как всегда. Пушкой его не пробьёшь. Ничем не пробьёшь. Всегда всё знает, что ни спросишь — всегда ответит. Ни разу не было ещё такого: Сталин спрашивает, а Яков Кириллович не может ответить. Всегда, всегда отвечает. Если бы такого, ещё одного, — хотя бы. Нету. Негде взять. Городецкий хорош тоже, очень хорош. Но без Якова Кирилловича — нет, не потянет. Не потянет. Тоже — не Сталин.
— Расскажите мне о Вашей поездке, Андрей Вениаминович, — Сталин «маячил», как обычно, неслышно ступая, прижимая изуродованную руку с зажатой в ней погасшей трубкой к кителю. — Мне Яков Кириллович сообщил в общих чертах. Хочу теперь услышать от вас.
— Это невозможно себе представить, Иосиф Виссарионович, до тех пор, пока сам не увидишь, своими глазами, — тихо заговорил юноша и посмотрел на Дашу, которая быстро кивнула несколько раз в ответ на его взгляд. — Страна — бескрайняя, в ней действительно дышится полной грудью. Это было очень правильное решение, и я благодарен — и вам, и Якову Кирилловичу — за то, что у меня появилась такая возможность и за то, что её удалось осуществить.
— Вам понравилось, — констатировал Сталин.
— Да, — спокойно подтвердил Андрей. — Я не думаю, что возможно найти абсолютно точные слова для того, чтобы правильно передать свои ощущения. Это было потрясающее путешествие, наполненное удивительными встречами с удивительно разными людьми — действительно разными, не только хорошими, — он снова посмотрел на Дашу, и она, закусив губу, чуть покраснела. — Люди разные везде, в том числе и в России, в Советском Союзе. Но мне кажется, это нормально. Обыкновенно.
— Понравилось, — кивнул Сталин. — Понравилось. Замечательно, Андрей Вениаминович. Прекрасно. А что же вам всё-таки не понравилось, Андрей Вениаминович? Ведь не может всё нравиться. Так не бывает, — покачал головой Сталин и лукаво улыбнулся: — И мне кажется, что это тоже нормально. Мы ведь с вами, Андрей Вениаминович, не на митинге, мы разговариваем, как государственные люди. Расскажите мне об этом тоже.
— Конечно, Иосиф Виссарионович, — Андрей посмотрел на Гурьева. — Вы правы. Мне не понравилось, что в России — такое огромное государство.
Сталин остановился — как будто споткнулся. Повернувшись, мягко и легко, по-кошачьи, он приблизился к столу, отодвинул стул, сел. И снова посмотрел на юношу:
— Очень интересно. Расскажите мне поподробнее, как вы увидели это. Как вы вообще это видите.
— Государство не должно быть огромным, какой бы великой или малой не была страна. Государство обязано быть эффективным, обязано чётко и своевременно реагировать, отвечать на вызовы эпохи. Государство — это, прежде всего, то, что по-английски называется «инфраструктура» — невидимые нити взаимосвязей между элементами государства. Эффективность — это залог долголетия государства, а гибкость, компактность — способы эту эффективность обеспечить. Невозможно проконтролировать всё и успеть везде — и это совершенно не нужно. Более чем достаточно — просто держать руку на пульсе. Разумеется, сейчас, накануне войны, всё должно быть предельно мобилизовано для решения задачи защиты страны. Тем более, когда перед нами — такой могучий, серьёзный враг. Для мобилизации страны, её экономики, на войну нужны — это очевидно — чрезвычайные меры. В этих условиях тотальный контроль оправдан и необходим, потому что не все люди способны одновременно проникнуться важностью мобилизационных задач.
В этих условиях тотальный контроль оправдан и необходим, потому что не все люди способны одновременно проникнуться важностью мобилизационных задач. Людям свойственно жить, не задумываясь о таких вещах, и это нормально, правильно — для этого существует государство. Но война закончится — закончится нашей победой, в этом у меня нет ни тени сомнения. Важно не просто закончить войну, важно именно победить, чтобы нельзя было оспаривать право победившей державы решать, как устроить мир по-новому — так, чтобы избегать войн как можно дольше в будущем и решать возникающие противоречия мирным путём.
— Да. Это очень правильные мысли. Государственные мысли. Мне приятно, что вы, Андрей Вениаминович, выражаете их так чётко, таким хорошим, правильным русским языком. Не только потому, что Ваши мысли во многом созвучны моим собственным размышлениям. Кто научил вас, британского аристократа, русскому языку так хорошо?