— Думаю, что сердитесь. Но — опять же, напрасно. Напрасно. Кто же ещё скажет вам такое, Иосиф Виссарионович? Самое большое, на что все они способны — это выпалить «не согласен, товарищ Сталин!», зажмурившись от ужаса в ожидании того, как его схватят и поволокут в подвал — убивать.
— Яков Кириллович. А ведь вы сами сказали — вы только что убили двух человек. А может, у них есть жёны? Дети? Старики-родители? Вы меня всё время стыдите — плохой Сталин, плохой. Убивает. Всех убивает. А сами?
— Верно, — согласился Гурьев. — Это очень, очень верно, Иосиф Виссарионович. Вы помните, почему Бог не разрешил Давиду построить храм? Он сказал: ты государь, ты полководец, ты собиратель державы. Но ты пролил столько крови, что тебе невместно строить храм Господу. И не разрешил. Понимаете, почему я не наследник и не могу им быть, даже если сильно захочу?
— Вы верите в Бога?
— А вы, Иосиф Виссарионович? Можете не отвечать. В этом нет, на самом деле, необходимости, — Гурьев махнул рукой и вздохнул.
— А наследник? — тихо спросил Сталин.
— Он ещё слишком юн, — покачал головой Гурьев. — Там посмотрим. Я чувствую, что мысль о наследнике вас захватила, Иосиф Виссарионович. Я прав?
— В каком-то смысле, — осторожно произнёс Сталин и повторил, немного другим тоном и чуть громче: — В каком-то смысле.
— Захватила, захватила. Это не удивительно, — Гурьев потрогал большим пальцем ямочку на подбородке. — Как и мысль спрятаться после смерти у наследника в тумбочке. Оставить наследнику правильные инструменты. Потому что идея-то — хороша. И посещала вас, Иосиф Виссарионович, не раз и не два. Но куда же обратить взгляд? Как быть? Ведь если меня боятся, то Наследника-то — должны будут полюбить. Иначе не заработает. Не стрельнёт. Что же делать? Кого же полюбят? Назначить наследником — быстренько-быстренько, поднятием рук на заседании Политбюро, — какого-нибудь Маленкова, Куманькова, Щербанькова, Гундосина? Наследник Великого Сталина — Сидор Хохряков, родом из деревни Большое Дышло, что в пяти часах езды от колхоза «Имени Двадцать лет без урожая». Да разве в фамилии дело? Это Сталин — заслужил, выстрадал право называться Сталиным. Кто посмеет вспомнить, что было до того, как Сталин стал Сталиным? Нет, не в фамилии дело, совсем не в фамилии. Ну, обзовётся Сидор Хохряков Исиодором Алмазовым — что это изменит? Только ещё хуже. Вся Россия прыскает в кулак, а весь мир — так и вовсе со смеху покатывается. И даже не столько смешно, сколько скабрезно это. Похабно. Вы потому и тянете, и гоните от себя эти мысли, потому что понимаете: похабщина, похабщина и цирк. Дешёвка. Фарс. Ничего не выйдет. С такими наследниками — ничего. Никто не поверит, не воспримет, не признает. Не полюбит. Да и сам товарищ Сталин не любит ни Куманькова, ни Хохрякова, ни всех остальных. Сказал бы я, что чувствует к ним товарищ Сталин, да не люблю таких слов произносить. Что же делать? Что, что? Не годится Хохряков. Не подходит. Не пляшет. То есть пляшет — но и дураку видно: именно пляшет, — самозванец-тиран какого-то клоуна вместо себя выставил.
Не пляшет. То есть пляшет — но и дураку видно: именно пляшет, — самозванец-тиран какого-то клоуна вместо себя выставил. И знаете, что придётся этому вашему Хохрякову делать?
— Я слушаю, слушаю вас, Яков Кириллович.
— Ему придётся — для того, чтобы уверить всех в своей «законноизбранности» — нагадить на вашу могилу, Иосиф Виссарионович. Он будет кривляться, бить себя в грудь, рассказывая, каким ужасным монстром был великий Сталин, каким жутким, кровавым тираном. Как издевался над ними, верными ленинцами, как глумился. Как истреблял лучшие партийные кадры, как плевал на интересы державы, на страже которой стояли они, хохряковы и куманьковы. Плохой Сталин, плохой. Памятники посдёргиваем, бельё перетряхнём, грязь поищем — и найдём, найдём, да сколько! Видите?! Видите?! Смотрите! Ах, злодей, злодей! А я, Хохряков — хороший, хороший! Разоблачаю его, такого-сякого! Я — не по закону, не по чину, зато — по правде! Верьте мне, люди! И следующий за Хохряковым. И следующий. Даже вообразить себе — и то страшно, во что всё превратится. Труд всей жизни. И опять — смута за смутой, опять — все против всех, опять кругом — прах и мерзость запустения. Нельзя, нельзя такого допустить, Иосиф Виссарионович.
— Это мне понятно, Яков Кириллович. Хорошо понятно. И вам, я вижу, понятно. И вы предлагаете вашего наследника.
— Вашего, Иосиф Виссарионович, — поправил Гурьев. — Не моего, ни в коем случае, — вашего. Я не просто предлагаю его вам, Иосиф Виссарионович. Я предлагаю вам его нежно, трепетно полюбить. С первого взгляда. Одного только его — больше никого. Не меня — это уж точно. А вслед за вами его станут любить все остальные. Потому что ваш авторитет великого властелина может — и должен — сделать эту любовь всеобщей. А любовь, как уже установлено, самоподдерживающийся процесс, стоит его только запустить. В отличие от ненависти и страха. И то, чего невозможно добиться ни ненавистью, ни страхом, будет исполнено и совершено любовью. И освящено, и освещено — ею же. В том числе и вашей, потому что это правильно, хорошо и необходимо — любить творение своих рук. И сбудется, наконец, ваша главная мечта — вы окажетесь над схваткой, вы получите ту самую легитимность, которой у вас нет и не может быть. В Наследнике. В Царском Роде. Отныне и навсегда.