— Понятно.
— Это радует.
— И что? Ты думаешь, он сразу тебе поверит?
— Ну, таким дураком он вряд ли окажется. Я думаю, он меня долго будет щупать. Но у меня есть в запасе пара фокусов — их он не сможет ни обойти, ни перепрыгнуть. Поэтому, Варяг — давай браться за работу. Надо подготовить несколько самых неотложных постановлений, чтобы запустить маховик — если он всё-таки начнёт со мной играть. Когда мы его раскрутим — остановить будет невозможно. Так это работает, Сан Саныч. Вот так — и никак иначе.
— Есть, товарищ Царёв.
— И я — царёв, и ты — царёв, Варяг. И даже Сталин — и тот царёв.
И даже Сталин — и тот царёв.
— Вот откуда имечко, значит.
— Правильно. Оттуда.
— Что тебе на всё это сказать? — Городецкий потянулся за очередной папиросой. — Честное слово — ума не приложу. Получается, я тоже каким-то боком виноват в том, что ты до такого вот… докатился?
— Я долго катился, дружище, — усмехнулся Гурьев. — Очень долго.
— Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, — Городецкий зажёг папиросу, с удовольствием затянулся и выпустил дым в потолок: — Так какой же у тебя всё-таки план? Я слушаю.
— Расскажу — содним условием: ты мне поможешь. Поможешь ведь?
— А что я — нерусский?!
Ближняя дача Сталина. Ноябрь 1935 г.
Гурьев некоторое время любовался затылком Сталина с толстыми, зачёсанными ото лба назад волосами, когда-то тёмно-рыжими, а теперь, скорее, пегими с сединой. Сталин стоял у окна, чуть отодвинув штору, — так, чтобы видеть происходящее за стеклом и чтобы его самого невозможно было разглядеть с улицы: старая, проверенная привычка подпольщика и боевика. Судя по всему, Сталина беспокоило отсутствие охранника, до того слонявшегося, как маятник, внизу, с интервалом около десяти минут. Ну, пора, решил Гурьев.
Гурьев демонстративно громко кашлянул и тотчас же принял расслабленную позу с опущенными вдоль тела руками, чуть откинутой назад головой и разведёнными в стороны носками ботинок — позу, излучающую спокойствие и доброжелательность. Никакой угрозы. Зачем нам ссориться, промелькнуло у него в голове, мы просто мило побеседуем. И разойдёмся. Или не разойдёмся. Пятьдесят на пятьдесят. Сталин плавно и стремительно развернулся на пятках своих сапожек, — бесшумно, стремительно и плавно, как кошка. Жёлтые с коричневыми и зелёными крапинками глаза разъярённого и испуганного тигра — прицельный прищур, сузившиеся зрачки — уставились на Гурьева.
Сталин молчал. Молчал, понимая: посетитель, неведомо как очутившийся в кабинете, прошедший все кордоны охраны, смертельно опасен. Гораздо опаснее всех, с кем ему, Сталину, прежде доводилось сталкиваться. Надо выждать, решил Сталин. Выждать. Убить меня хочет? Если да — чего ждёт?
Гурьев решил, что паузу пора заканчивать. Он улыбнулся — ясной, обезоруживающей своей улыбкой:
— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.
Сталин кивнул — но молча.
— Вы же видите, Иосиф Виссарионович, — Гурьев чуть развернул в сторону Сталина ладони и немного ослабил левую ногу в колене, демонстрируя полнейшее миролюбие и невозмутимость. — Я говорю очень тихо, не совершаю резких движений, не покидаю безопасную зону, зону контроля. Видите?
— И что это значит? — спросил Сталин. Голос его был спокоен, хотя Гурьев и чувствовал — спокойствие собеседнику дорого стоит.
— Это значит — я вам не угрожаю, не собираюсь причинять вам боль или покушаться на вашу жизнь, у меня нет оружия ни в руках, ни под одеждой. Нам необходимо поговорить, и вы понимаете уже — я не стану записываться к вам на приём. Как не записывался на приём к Пию Одиннадцатому, с которым мы чудесно пообщались около двух лет назад, и расстались совершеннейшими приятелями. Не исключено — нечто подобное произойдёт и сегодня.
— Я вас слушаю, — тихо произнёс Сталин, бросая быстрый взгляд в сторону своего рабочего стола.
— Спасибо, Иосиф Виссарионович, — снова улыбнулся Гурьев.
— Спасибо, Иосиф Виссарионович, — снова улыбнулся Гурьев. — И хотя это пока ещё не так — вы не столько слушаете меня, сколько пытаетесь определить, насколько я опасен, — но всё же я более или менее успешно заговариваю вам зубы, Иосиф Виссарионович, и вы уже понимаете: непосредственная опасность вам не угрожает. Потому что, по вашим вычислениям, мне потребуется не менее шести — семи секунд, чтобы преодолеть разделяющее нас расстояние, а за это время, как вам кажется, вы успеете прыгнуть к столу и нажать тревожную кнопку. В принципе, это почти верно. Проблема в том, что, во-первых, кнопка не сработает, а, во-вторых, времени мне нужно гораздо меньше. Но, однако, как вы снова с недоумением видите, я по-прежнему не двигаюсь и по-прежнему заговариваю вам зубы. Может быть, у меня всё-таки нет агрессивных намерений? Понятно, что верить можно только себе, да и то следует постоянно взвешиваться, измеряться и проверяться. Но, всё-таки.
— Что же за дело у вас ко мне? — сейчас в голосе Сталина акцент был слышен куда более явственно, чем Гурьеву было знакомо по записям его речей.
— Нет, так не пойдёт, — грустно вздохнул Гурьев, покачав головой. — Давайте договоримся вот о чём. Вы сейчас сядете за свой рабочий стол, почувствуете себя увереннее, но при этом не станете выдирать наган из ящика и пытаться проделать во мне несколько отверстий. Это у вас не выйдет, а, отбирая у вас револьвер, я могу нечаянно причинить вам боль, чего я вовсе не хочу, Иосиф Виссарионович, и потому я очень, очень прошу вас — сядьте, пожалуйста. А потом пригласите и меня присесть, и мы, наконец, сможем поговорить. А то преамбула уже затянулась.