— Нет, конечно, — Гурьев улыбнулся и поцеловал её ладонь.
— Я боюсь того, что не имею над тобой никакой власти. Власть женщины в том, что мужчина, кто бы он ни был, растворяется в ней, погружаясь в неё. А ты… Ты, не растворяясь, пронзаешь меня. Твой разум, твои устремления раздвигают мой разум и плоть, подчиняя меня и заставляя понять всю свою беспомощность — перед твоим движением к цели. Ты говоришь со мной о своих мыслях, а я с тобой — о своих чувствах. Понимаешь ли ты разницу, Джейк?!
— Я люблю тебя, Рэйчел.
— Я знаю, мой милый, я знаю. Я ведь не утверждаю, что это не так. Просто это… Это что-то ещё, что-то другое, Джейк. Мне ведь совсем не нужно, чтобы ты был таким. Я не поэтому и не за это люблю тебя, вовсе не за твой масштаб, — она вдруг осеклась и нахмурилась. — Ах, нет, нет! Это тоже глупость. Ты сам — это и есть твой масштаб, твой размер, твоя суть. Ах, какая я глупая эгоистка, Джейк, — Рэйчел подняла на него свои глаза. — Мне просто хочется иногда, чтобы ты не был таким огромным. Мне кажется, что тогда мне было бы легче справиться и с тобой, с моими чувствами к тебе, а это неправильно. Ты — это ты. Ничего другого и никак иначе мне на самом-то деле не нужно. Слышишь?
— Да, Рэйчел. Да. Слышу.
— Моя жизнь принадлежит тебе, Джейк. И не только жизнь. Я верю, что никто не сможет распорядиться ею лучше, чем ты. Правильнее, чем ты. Пожалуйста, сделай так, чтобы с моей верой ничего не случилось. Обещаешь?
— Обещаю.
— Мужчины, — вздохнула Рэйчел. — Боюсь, ты так никогда и не поймёшь, что это значит — видеть мужчину со стороны. Мужчину, который занимает всё твои мысли, всё существо. Тебе не стыдно?
— Стыдно, моя девочка, — вздохнул Гурьев, обнимая её. — Стыдно, родная моя. Но нет хуже стыда, чем знать, что твоё слово ничего не значит. А моё слово кое-что значит. И меня это радует.
* * *
— Сантьяго де Гуэрра. Звучит неплохо, — Рэйчел, улыбаясь и качая головой, отложила в сторону чилийский паспорт Гурьева, доставленный вчера из японского посольства. — Ну, и зачем этот маскарад?
— Это мой любимый приём, — пробормотал Гурьев, рассматривая своё изображение в громадном зеркале. Из амальгамы на него смотрел высокий и суровый молодой прелат в соответствующем одеянии — чёрная сутана, малиновый кушак и малиновая шапочка, небольшой наперсный крест из серебра ручной работы на двойной цепочке. — Как думаешь, стоит показаться в таком виде отцу Даниилу?
— Если тебе дорого его душевное спокойствие — ни в коем случае, — возмутилась Рэйчел.
— Как думаешь, стоит показаться в таком виде отцу Даниилу?
— Если тебе дорого его душевное спокойствие — ни в коем случае, — возмутилась Рэйчел. — Такого обращения он не заслужил!
— Ну, ладно, ладно, — примирительно проворчал Гурьев. — Я пошутил. Я с удовольствием взял бы тебя с собой, но никто, кроме тебя, не в состоянии справиться в моё отсутствие с нашим неимоверно разросшимся хозяйством.
— По крайней мере, я могу быть уверена, что в этом наряде тебе на шею станет вешаться чуть меньше женщин, чем обычно.
— Да ну?! — приподнял Гурьев правую бровь. — По-моему, наоборот: запретный плод сладок. Далеко не каждая женщина может похвастаться тем, что ей удалось соблазнить католического епископа. Не сомневайся, желающих найдётся предостаточно.
— Негодяй, — Рэйчел засмеялась и ткнула его кулачком в бок. — На меньшее, чем притвориться епископом, ты не согласен?
— Ты же знаешь — я не люблю мелочиться, — заявил Гурьев, притягивая Рэйчел к себе и наклоняясь к её губам.
— Тогда я буду первой. Какая фантастическая, богохульная, восхитительная картина, — успела прошептать Рэйчел прежде, чем поцелуй выключил для неё всё остальное мироздание.
Ватикан. Сентябрь 1934 г.
— Просыпайтесь, падре, — тихо проговорил Гурьев, увидев, как дрогнули веки понтифика. — Нам нужно о многом поговорить.
Он воспользовался одним из своих излюбленных и проверенных приёмов — появляться перед человеком в последней фазе третьего или четвёртого ночного сна, когда сознание занято углублённой переработкой пережитого за день. Этот приём лишал жертву какой бы то ни было воли к сопротивлению, а на людей верующих или мистически настроенных действовал просто безотказно.
— Доброй ночи, падре, — печально улыбнулся Гурьев, наблюдая, как близорукие, ещё мало что понимающие глаза Пия Одиннадцатого пытаются нашарить на его лице ответ на вопрос, кто же он такой и откуда взялся в папских покоях. — Вот ваши очки. Надевайте, я подожду. Свет мы зажжём немного позже.
Он специально подгадал свой визит к полнолунию. Погода ему благоприятствовала — небо было чистым, и спутница Земли в её вечном беге вокруг Солнца превосходно освещала помещение через высокое окно с предусмотрительно раздвинутыми шторами — без всяких свечей или электричества.
— Кто вы такой? — надев очки и тем самым почувствовав себя чуть увереннее, осторожно спросил понтифик. — На вас одежда священника, но вы, конечно же, не священник…
— Нет, — Гурьев, освободив фиксатор, удерживающий Близнецов в ножнах-рукоятях, нарочито рассеянно, ритмически раздвигал на пару дюймов и снова сдвигал нестерпимо бликующие в лунном сиянии клинки. — Нет, конечно же, я не священник. Хотя иногда чувствую себя так, словно должен был им стать. А вы, падре?