— Как хошь, — ответил ему Савелий.
Артем помолчал. Протянул руку Лехе, снова глотнул крошеных зубов.
— Ну и ты как хошь, — сказал он.
— И что ты собрался делать?
Голова раскалывалась. Артем пожал плечами.
— Тут останусь. Попробую сломать их. Вышки.
— Как сломать?
— Не знаю. Может, у них тут есть гранаты какие-нибудь.
— Ага. Гранаты ему. На каемочке. Ладно, без толку. Хочешь дохнуть, я тебе не товарищ.
Артем кивнул.
— Алло, галерка! — Савелий обратился к Лехе. — А ты с кем?
— Я пока тут, — произнес первоапостол красными губами. — Я не такой ъезкий.
— Ну и с вами тогда хер, — решил Савелий. — Дай плечо посмотрю твое хоть.
— Ты же спешишь вроде.
— У меня бинты есть и спирт, а у тебя голая жопа, — вздохнул Савелий. — Не стал бы я сейчас выеживаться на твоем месте. И вот еще анальгинчику хряпните. Просрочка, но доктора говорят, главное — в него верить. Прощальный подарок.
Пуля проскочила насквозь. Плеснули спирта, намотали бинт. Сойдет. Лехе тоже дали рот прополоскать. И в анальгинчик поверилось.
— Лезешь не в свое дело, — сказал Артему сталкер. — Так тебе и дали сейчас всех спасти. Одинокий ковбой, бля.
Артем не хотел об этом говорить.
Савелий хлопнул дверцами, взял руль, развернулся. Уже наполовину за воротами, тормознул в последний раз. Высунулся из окна.
— Вас убьют же, дебилы!
— Ну а хули делать, — ответил Артем: клубам сизого дыма в лицо.
* * *
Задвинули вручную ворота. Сколько они тут продержатся, когда их штурмовать начнут? Три минуты? Пять?
— А ты зачем остался?
— Да ну, — сказал Леха. — Ехать еще куда-то. Давай расхеъачим эту хеъй по быстъому — и домой. Может, пъоскочим еще.
— Я поищу пойду, чем их…
— Съышь, Аътем… Я вот бошку себе съома’у уже: зачем эти гъушиъки нужны вообще?
— У красных спроси.
Может, чтобы всем снаружи рассказывать, что метро — это и есть они? Что они в Москве — власть? Может, удар по Ганзе готовят… Получают помощь от кого-то снаружи. Техника видел какая? В метро разве осталась такая у кого-нибудь?
И тот внедорожник на Театральной, подсказал он сам себе. Они же фашистов отстреливали. В форменной химзе. Война же?
Вот: Лехе объяснил, а сам не понял. Как так можно? Как можно сорок тысяч человек или сколько там — держать под землей? Какая цель такое оправдает, интересно.
— Поднимись на крышу. Там пулемет остался. Посмотри за дорогой.
Снова проковылял мимо радиста.
— Где тут гранаты у вас?
Оружейный шкаф стоит пустой. Все по тревоге расхватали. Комнатки — в одной нары, в другой — столовая, ничего не спрячешь. Возвращался мимо пультовой — заглянул. Все огни погасли. Тишина, пыль в воздухе висит.
Одно жаль.
Вот станешь ты, Святослав Константинович, хрыч безногий, слушать оттаявший эфир, а извиниться уже не перед кем будет. А хорошо бы было добраться в Москву живым, чтобы вместе с тобой у приемничка посидеть. Вот тебе, папаша. К нашему с тобой разговору. У меня, конечно, шиза, и я, разумеется, зацикленный психопат, и уж дочурки твоей я так и так не достоин. Только на-ка, Святослав Константиныч, послушай. Слушай-слушай. Не морщись. А? Да, это Петербург. А это вот Париж. Ага, это по-английски. Точно, это Владивосток. Как это? А вот так. Вот так это, что Красная Линия черт еще знает когда запустила глушилки. Глу-шил-ки, Святослав Константиныч. Да-да. Ты-то знаешь, наверное, что это такое, в отличие от меня? А? Знаешь, а провафлил. Мы думали, они об Орден все зубы обломали, мы думали, им бункер этот сильно сдался, мы половину пацанов потеряли, чтобы только бункер к ним в руки не попал. А им, может, и дела не было до нашего бункера. У них помасштабней затея имелась. А не может быть так, Святослав Константиныч, что бункером они просто прикрывались, отвлекали нас, осадой этой изматывали, чтобы мы не обратили внимание на главное? А?
Отнял у радиста еще и маску вместо своей одноглазой, отправился на улицу. Обогнул здание, вышел к вышкам. Крепко вкопаны, корни в бетоне, еще притянуты железными тросами к земле со всех сторон. Не спилить, не раскачать. На ближней увидел лесенку из арматуры, полез вверх — посмотреть, сколько времени осталось.
Упустил, Святослав Константиныч. Глушилки упустил, «Уралы» упустил, войну прозевал. Стареешь, папец. Ты мне, конечно, можешь не верить, потому что я же зацикленный, но ты послушай, послушай эфир. Послушай и скажи: а теперь вот какая миссия у нашего Ордена? Продолжать месить свиное дерьмо? Или вывести людей наверх? Ребят наших класть за то, чтобы люди морлоками оставались? Или помочь им добраться до места, где фон будет терпимый? Где они смогут — жить?! Мне это все зачем? Да ни зачем! Я уже не буду Моисеем, Святослав Константиныч, да мне и по хер, на самом-то деле. Это я так, перед одной шлюшкой покрасоваться. Я уже и не успею Моисеем побыть. У меня дембель через три недели. Я через три недели туда — в май, к оранжевым уточкам, мороженку лизать. А вот ты — мог бы. И еще можешь. Там нигде не сказано, что в моисеи по инвалидности не берут.
А вот ты — мог бы. И еще можешь. Там нигде не сказано, что в моисеи по инвалидности не берут.
А?!
Ладно. Иди к черту.
Разбитое колено не сгибалось, не разгибалось. Пришлось карабкаться на небо так же, как из кромешного ада выбираться: хромоного, прыжками, подтягиваясь.