— Сбежать надо, — сказал брокеру Артем. — Сдохнем иначе.
— Сдохнуть — и есть самый верный способ сбежать, — слабо улыбнулся брокер.
— Ну давай ты первый тогда, — Артем посмеялся половиной лица. — На разведку.
На четвертые сутки Дитмар так еще и не пришел; и Летяга не пришел тоже. И уже не было сил думать про побег. Но пожить хотелось обязательно, и с каждым часом все отчаяннее. Не чтобы дела доделать, отомстить, правду узнать, родных увидеть, а просто так — пожить, чтобы пожить.
Для этого Артем обучился не получать свежих следов от колючей проволоки. От гнусного помойного вкуса его выворачивало, но он заставлял себя возвращаться к корыту, чтобы хоть чуть-чуть в нем сил почерпнуть. Обучился так работать, чтобы не видеть ничего вокруг, кроме самолетов стрекозиных.
Но слепота не бесплатно досталась. Когда при тебе лежачим людям головы ломают, а ты молчишь, несказанное копится, киснет и гниет. Пока шипами стегали, душевный гной вместе с болью и кровью выходил. А когда ранки стали подсыхать, коркой покрываться — Артем забродил изнутри.
Отбой дали, а он не мог уснуть: ворочался, расчесывал корочки, отрывал коросту… Коросту.
Коросту.
И от бессонницы, от духоты, от чрезмерной телесной близости с другими людьми, как во рву с трупами, плыл. Кто говорил ему про коросту? Кто хотел эту коросту с него смыть? А?
Голова его лежала на коленях какой-то женщины. Этот человек, видишь, какой коростой оброс? Давай, понежнее с ним, малыш… Было мутно, словно он через грязный полиэтилен все видел… Но нет — не сон. Правда. Его голова лежала на коленях… Девушки. Он смотрел ей в глаза снизу вверх, а она на него — сверху вниз, наклонившись. Груди маленькие снизу полумесяцами белыми кажутся. Она обнажена. И Артем обнажен. Он поворачивает голову, целует ее в мягкий втянутый живот… Багровые следы там… Как точки… Сигаретные ожоги… Старые. След ленивых пыток. Он целует ее в этот ожог. Там нежнее, там ранимей. Спасибо, Саша. Она… Она прикасается пальцами к его волосам, ведет руку — приглаживает их, а они — мягкие, но сразу же, как пальцы пройдут, распрямляются упрямо. Улыбка ее рассеянная. Все плывет. Закрой глаза. Знаешь, как я представляла себе мир наверху?..
На следующую смену Артем все оглядывался, когда у Гомера наконец наберется достаточно породы: не терпелось рассказать ему, поделиться, обрадовать — и оправдаться.
Но старик работал совсем медленно, будто никуда не спешил. Он стал тонкий, кожа повисла на нем; взгляд блуждал. Стену Гомер бил щадя, и куски от нее откалывались мелкие, а больше оставалось на ней порезов.
А потом он, так и не накопив породы, взял и сел на пол.
Прислонился спиной, вытянул ноги, закрыл глаза.
Артем заметил первым, раньше надзирателей; швырнул в Леху камень: отвлеки. Сам погрузил высохшего старика к себе, повез вроде как в туннель хоронить, а вывалил к спящим.
Сам погрузил высохшего старика к себе, повез вроде как в туннель хоронить, а вывалил к спящим. Схватил потом плети за то, что шел с пустой тачкой — но не за старика.
Артем попросил у Бога пока старика не списывать. Много уже за последнюю неделю просил, как рассчитываться? Но еще раз отпустили — в долг. Гомер не стал умирать: проснулся по гудку вместе с чужой сменой.
Артем исхитрился с ним встретиться у корыта. Не терпелось сказать.
— Слышь, дед? Я вспомнил. Вспомнил, откуда у меня эти самолеты в голове!
— А? — старик был еще оглушен.
— В тот раз, на Цветном. Когда ты напоил меня. Мне кажется, я ее видел. У меня, знаешь, прямо перед глазами… Мерещится. Ты только… Не будешь злиться на меня?
— Ты ее видел?
— Видел. Там, на Цветном. Это она мне рассказала все. Ни при чем здесь твоя тетрадь. Честно.
— Она — на Цветном? Что… Как она…
— Девушка. С белыми волосами. Хрупенькая. Саша. Сашенька.
— Сейчас — не врешь? — голос у старика стал слабый; он хотел Артему поверить, старался.
— Не вру. Не издеваюсь, — твердо ответил Артем.
— Живая? Ты же… Ты же там ел эту дрянь… От нее всякое…
— Я видел ее. Я с ней говорил. Помню это. Вспомнил.
— Постой. Саша? Моя? В этом гадюшнике? В притоне? Она? Что она… Что она там делала? Ты ее видел — как? Она — что?
— Ничего, дед. С ней все… Все в порядке было. Неделю назад — была жива.
— Но как же она могла… Как же выбралась? Как она?
— Это от нее у меня. Картинки эти. Самолеты. Дождь. Она сказала: закрой глаза, представь…
— Но в борделе… Почему она в борделе?!
— Тише… Тише, дед. Тебе нельзя так… волноваться. Она — в борделе, мы с тобой — вот… Видишь, где. Бордель еще, может, не худшее место.
— Надо достать ее. Надо ее вытащить оттуда.
— Достанем, дедуль. Достанем обязательно. Нас вот с тобой достал бы только кто-нибудь. Ты сядь, сядь, чего вскочил?
Саша Гомеру дала силы, надежда обманула тело. Но обмана ненадолго хватило. Киркой старик махал слабо, и не он теперь командовал инструментом, а инструмент им — вел Гомера, раскачивал. Раньше с ним бежать со станции было некуда, теперь — невозможно.
Просить за Гомера у охраны значило бы сразу его приговорить. Казнь задерживало только одно: начались перебои с новыми работниками, и к старым надзиратели стали снисходительней. Так Гомер протянул еще день.