— Да, — подтвердил Артем, озадаченный. — На четыре места.
— Ты видел? Ты это видел? Там? Наверху?
— Я видел. Как будто сон вспомнил, знаешь? А ты… Ты откуда?
— Это из книги моей. Из тетради. В тетради написано!
Гомер щурился, осматривая Артема, моргал, стараясь понять: розыгрыш? Издевательство?
— Ты брал ее? Мою тетрадь? Читал? Когда?
— Не брал. Да и где она?
— Конфисковали. Сразу. Дитмар этот. Документы, тетрадь… Все. Как — не читал? Откуда ты знаешь тогда?
— Говорю же — сон!
— Это не твой сон, Артем. Это и не сон.
— Что?
— Я тебе про девчонку рассказывал. Про Сашу. Которая на Тульской… Утонула. На затопленной станции.
— Что-то… Что-то такое, да. Когда мы на Цветном надрались с тобой?
— Да. Это… Саша эта… Это ее… Так она себе представляла мир наверху. Она в метро родилась. Никогда наверху не была. И так вот, глупо… Наивно.
— Саша? С белыми волосами, ты говорил? — Артема повело, мир заколебался, как от волны горячего воздуха.
Артем потер виски. Голова трещала.
— Жри, что не жрешь? — отвалившись от корыта, устало сказал ему дядька с вспухшим пузом; борода у него была колтуном, и по ней струилась темная вода. — Хорош трындеть! Раз в день кормют!
Он натужился и протяжно пукнул. Потом лег на спину и стал глядеть в потолок. Что мог, для спасения Артема он сделал. Но Артем сегодня даже и глядеть в это корыто не мог — сразу мутило.
— С белыми волосами. Худенькая. Лет восемнадцать ей. Как ты знаешь? Откуда? — Гомер тоже встал, придерживая поясницу.
— Не понимаю. Не помню. Откуда. Но я видел это все сам. Представляю себе… Своими глазами, — Артем поднял руку, словно хотел поймать проплывающий мимо него игрушечный самолет.
— Ты брал ее. Тетрадь мою. Брал, — убежденно и недобро произнес старик. — Другого ничего тут быть не может. Зачем ты сейчас мне врешь?
— Не брал я твою гребаную тетрадь! — обозлился Артем.
— На хера ты мне сдался со своими летописями!
— Ты издеваешься надо мной, да? Засранец!
Артем, не дождавшись даже свистка, схватил свою тачку.
Потом пожалел. Еще достаточно времени оставалось, чтобы пожалеть.
Дальше склеилось, срослось: погрузи, побеги, разгрузи. Камень, земля, мертвый человек. Одно на другое сверху, одно под другим. Руки и ноги сперва зажглись, потом замолчали, потом обессилели, упали; потом откуда-то взялось в них еще на донышке жизни, и они уже через тупую боль: дергались, поднимали, опускали, шагали, тянули время.
Начал засыпать на ходу — сутки не спал — будили стальными шипами. Пытался помочь тем, кто падал — отгоняли цепями. Перестал оборачиваться, отзываться, когда дверь громыхала — забыл уже про Дитмара. Не хотел о нем знать, не хотел слушать скулящих несчастных зверолюдей, слушать их истории, кто как сюда попал, кто за какое уродство наказан; какие-то из них все равно бубнили — не Артему, а всем людям, чтобы все люди чуть-чуть о них знали и запомнили, когда им придется тут подохнуть и лечь под надвигающуюся насыпь. И не было уже ума строить линии и цепочки от расстрелянного радиста к чекисту Свинолупу, от проболтавшегося Зуева к Лубянке, от Мельника к какому-то Бессолову, от Бессолова к фюреру, от фюрера к Дитмару: ничего не срасталось, ничего смысла не обретало.
Вместо невидимым карандашиком черченных связей, вместо пыльных забоев, вместо лоханей с помоями — Артем вызывал в бетонный воздух тихоходы, строил в пещере дома до неба. Самолеты эти и дали ему дождаться отбоя, эвакуировали его в мир, который себе эта девчонка утопшая представляла. Нет; это он сам все видел, точно. Своими глазами. Но когда? Как?
Отбой случился все же.
Тычками отогнали в угол, повалили друг на друга: спите. Артем и уснул, думая тот город увидеть, Сашин. А увидел клетки, восставшего из праха Свинолупа и свой побег. Только во сне ему бежалось не по прямому коридору на свободу, а по лабиринту — закольцованному и безвыходному.
А дальше кончился сон и прогудела новая смена.
Был еще день, или это ночь была — сутки, в которые Артем научился против тошноты хлебать пойло со всеми вместе; в которые не заставил себя подойти первым к обиженному старику; в которые перестал считать тачки с землей и тачки с телами.
От колючей проволоки одежда на нем разорвалась, царапины от шипов всегда сочились красной жидкостью, и эта жидкость становилась все прозрачней, все тщетней. Вытекала вторая, отрицательный резус, компот разбавленный. Некому было восполнить, своей долить Артему: Летяга постоял-постоял, видно, половил руками зайчиков, повернулся — и потопал обратно. Без приказа не мог. А приказ от Мельника касательно Артема мог быть один: вычеркнуть. И Дитмар за ним не пришел. Не повел вешать. Был, наверное, занят на фронте.
Ни спасения Артему не причиталось, ни казни.
Потом еще одни сутки провернулись.
Отнимал Гомеровы камни молча, тот молча уступал. Выглядел Николай Иванович плохо; пожелтел, качался. Артем и пожалел бы его, да старик не давался. За летописи оскорбился, и за то, что Артем ему надежду дал.
Поговорил через силу с обессилевшим Лехой: как эти чертоги роют, кто направляет работников, кто сказал тюбинги разбирать? Леха указал на какого-то раскосого.
Вот Фарух, он Москва-сити строил, у него свои люди, Абдурахим и Али, им и доверили. Других специалистов не нашли. Фарух расхаживал везде со своими заместителями и без кандалов, важный; но помои черпал руками из общей лохани. Стройкой руководил уверенно: кому копать, кому бетон мешать, кому подпорки ставить.