— Почему затоплено все? Ниже она, что ли, чем Новослободская? — вслух сказал Артем.
А Артему с Гомером как быть?
— Почему затоплено все? Ниже она, что ли, чем Новослободская? — вслух сказал Артем.
— На восемь метров глубже, — извлек из памяти Гомер. — Вот вода оттуда вся сюда и течет.
Стоило отойти подальше от ступеней перехода, облепили ноги тощие дети. К ганзейскому кордону они соваться не смели; как-то их оттуда отвадили.
— Дядь, пульку. Дядь, пульку. Дядь, пульку.
Тощие, но жилистые. Опа! — ловишь чужую ручонку в кармане. Скользкую, быструю, верткую. Вроде поймал только что, а — пусто. И кто это был из дьяволят — не узнаешь.
Подземные реки обтекали все метро, скреблись в бетон, просились впустить на глубокие станции. Кто мог — выгребал: укреплял стены, откачивал жижу, сушил сырость. Кто не мог — тонул молча.
На Менделеевской народу лень было и грести, и тонуть. Перемогались временно, как придется. Наворовали где-то трубчатых строительных лесов, разгородили ими зал, свинтили себе из них джунгли, вскарабкались повыше, под потолок, и там повисли, на этих железных лианах. Кто постеснительней, намотал вокруг своего гнезда пластиковых пакетов, чтобы ему в жизнь снаружи не пялились. Кто попроще, прямо с верхних ярусов при всех в воду звонко дела делал — и ничего.
Раньше зал Менделеевской, торжественный и сдержанный, белого мрамора, с просторными округлыми арками, подходил, к примеру, для дворца бракосочетаний. Но грязевые потоки отслюнявили от стен мраморные плиты, закоротили электричество и погасили хитро изломанные металлические люстры, а людей превратили в земноводных. Вряд ли тут кто еще женился — забирались просто повыше, чтобы задницу не намочить, и спаривались наспех.
Кто не ловил глисту, сидел по своим ярусам-нарам безучастно и пришибленно: лупились в темноту, несли околесицу и безмозгло похихикивали. Других занятий тут, кажется, не имелось.
— Чего пожрать бы? — растерянно повторил Леха, выбравшись из мокрого на сухое, отмахиваясь от попрошаек и скорбно глядя на свои ботинки.
От его настойчивости подвело живот и у Артема. Есть было надо на Проспекте: там и свиные шашлыки жарили, и грибов тушеных в плошку хлопнуть могли. А тут…
— Пульку, дядь!
Артем обхватил свой баул покрепче, шуганул мелюзгу. Снова зашустрила в кармане чья-то пятерня. Нашла что-то, дернулась — но тут уже Артем был начеку. Девочка маленькая попалась, лет шести. Волосы спутаны, зубы через один.
— Ну все, жучка! Отдавай, что там?!
Разжал палец за пальцем, стараясь злиться. Девочка вроде напугалась, но пыталась нагличать. Предложила Артему поцеловать его, если отпустит. В руке у нее был — гриб. Откуда у Артема в кармане грибу взяться? Сырой гриб, с грядки. Что за чушь?
— Ну че ты, дай грибок-то! Че, жмот?! — запищала девчонка.
Догадался: Аня положила.
Сунула ему гриб на прощание: вот ты, Артем. Вот ты кто, вот твоя природа и твоя сущность, и помни об этом в своих героических странствиях. Помни о себе и помни обо мне.
— Не отдам, — твердо сказал Артем, сжимая детскую руку сильней, чем собирался.
— Больно! Больно! Изверг! — она заверещала.
Артем распустил пальцы, освободил волчонка.
— Постой. Подожди.
Она замахнулась уже было на него какой-то железкой с расстояния, но замерла, согласилась потерпеть. Еще немного верила в людей, значит.
— На! — он протянул ей два патрона.
— Кидай! — приказала девчонка Артему. — Изверг. Не пойду к тебе. Разве если немного.
— А как выбраться отсюда? На Цветной бульвар бы?
— А никак! — она сморкнулась в руку. — Надо будет, сами заберут.
— Кто?
— Кто надо!
Артем подбросил ей в ладонь один патрон, другой. Первый поймала, а второй занырнул, и тут же за ним полезли в холодную муть сразу трое мелких. Девчонка их — пяткой в нос, в ухо, вон, вон, мое! Но уже повезло кому-то другому. Она от обиды не заплакала, а сказала счастливчику решительно:
— Ладно, зараза, я тебя еще достану!
— Слышь, подруга, — позвал ее Леха. — Хавчик тут есть вообще у кого-нибудь? Чтобы не травануться? Отведи, накину еще пульку.
Она уставилась на него с сомнением, потом шмыгнула носом.
— Яйцо хочешь?
— Куриное?
— Нет, блин! Куриное, конечно! В том конце деревни есть у одного.
Леха обрадовался, и Артем вдруг тоже поверил в это яйцо: вареное, с белком как человечий глаз и с желтком как солнце на детских рисунках, свежее и мягкое. И ему самому приспичило такое яйцо, а лучше сразу тройную глазунью, на жирном свином масле жаренную. На ВДНХ кур не держали, и последний раз ему яичницу довелось пробовать в Полисе, больше года назад. Когда с Аней у них все разгоралось только-только.
Артем спрятал гриб-привет во внутренний карман.
— Я в деле, — сказал он Лехе.
— Яйцо жрать будут! — провозгласила девчонка.
Это известие привело мелюзгу в возбуждение. Все, кто пытался выклянчить у Артема патрончик, отложили свои мечты, перестали домогаться подачки; скопились молча и круглоглазо вокруг пришельцев.
Пришлось всей делегацией прыгать по поддонам, как цыплячьему выводку, до противоположного конца платформы, к спрятанному там где-то курятнику. Дети лезли за ними по строительным лесам, бежали, опережая, верхними ярусами, срывались иногда с визгом в болото.