Кхххх…
Ррраз! Врезал с размаху кулаком по пульту.
— Работай!
Рррраз!
— Работай, ссука! Работай, мразь! Что?! Что вы тут слушали?! С кем говорили?! Все эти люди в яме! Они для чего?! Все эти во дворе! Они — для чего?! Работай! Работай!!!
Рррррраз!
Кххх…
Ффффффшшшшшшхххх…
Такие огромные антенны! Вышки целые! Десять штук! На всех волнах могут и вещать, и ловить! Почему вы такие огромные и такие глухие, бляди вы бляди?!
Как тут вещать?! Как тут дохлому миру высказать все? Как послать его, все семь миллиардов мертвецов сразу как послать на хер?!
Зашел Савелий.
— Ну? Как там мои мама с папой?
— Никак! Никак!
— А кто-нибудь отвечает хоть? Или мы зря тут все это?
— А они не зря?! Они зачем?!
Савелий помолчал. Пошевелил с надеждой убитому радисту руку ботинком. Но тот был убит бесповоротно.
— Ладно. Валить тогда надо. Он мог и предупредить этих своих, на «Уралах». Запросто. Сейчас вернутся, и капут нам. Алексей, например, выбыл.
— Живой?
— В нокауте. Конкретно приложили. Я его в машину убрал. Короче. Давай, собирай стволы у ребят, и домой поехали.
Хоть какая-то польза от поездочки будет.
Артем кивнул.
Тут больше нечего было делать. Вообще везде делать было больше нечего. Ему.
Он встал со стула на колесиках. Ноги не гнулись. Глаза пересохли. Пальцы, которые на Пушкинской были круглые, заточенные под ручку у тачки, теперь были впустую сложены так, будто в них зажата автоматная рукоять: указательный чуть вперед.
Подошел к радисту, отнял у него пистолет. Радисту было не жалко, сразу отдал. Форма у него была безликая, беззнакая. Кто ты? Зачем ты?
Пошаркал на улицу. У одного забрал автомат, у другого. На крыше пулемет, вспомнил. Не хотелось обратно туда, в этот радиоцентр.
Двери в машине были распахнуты. Постанывал, приходя в себя, Леха. Нудно шумел эфир в автомобильной магнитоле — громко, отчетливо. Так же, как и в пультовой. Можно было и не ходить туда. Можно было и не убивать посторонних людей. Не брать на душу греха, за который уже через три недели отчитываться.
Артем сел на землю. Осмотрелся тупо по сторонам.
Двери в сторожке открыты. Рука человеческая из-за створки торчит, в асфальт пальцами вцепилась. Рядом трансформаторная, желтая табличка с молнией на двери. Двухэтажный центр с радистом-молчуном. Что тут охранять? Зачем тут два «Урала» стояли? Зачем ветряки строить? Зачем яму копать экскаватором? Людей из метро гнать? Собак кормить? Беглецов разыскивать?
Скрипели ветряные мельницы, производили электричество, наполняли им щитовую, заряжали чертовы вышки.
Мололи души в муку, жизни в пыль.
Скрипели, скрипели нудно, наматывали Артемовы кишки на свои лопасти: ииии, ииии, ииии, ииии, ииии, ииии, ииии, ииии, ииии.
Глухие бесполезные вышки торчали над головой.
Ииии, ииии, ииии, ииии, ииии!
Он вскочил, захромал со всей скоростью, какая в нем от ненависти взялась, к трансформаторной. Снес прикладом замок, пнул дверь — та загудела треснутым колоколом — ворвался внутрь. Вот щит: лампочки, выключатели.
Глупо, неловко ткнул стволом в щиток. Хрустнули лампочки.
— Зачем, суки?! Куда вам столько света?!
Перехватил автомат, взял его как палку, как дубину — и прикладом врезал по щитку с размаха.
Брызнул пластик, брызнуло стекло, полетели на пол вышибленные предохранители, погасла лампочка.
Взял пучок цветных, словно детских, проводов, рванул на себя.
Внутри у Артема горело, внутри все скручено было, сжато; и не отпускало никак. Хотелось истребить тут все до конца, разрушить до основания, раскурочить эту блядскую бессмысленную станцию, пустить ток от мясорубок лучше в землю, в солнце, в космос.
Слезы бы помогли. Но в глазах что-то умерло, и слезы не могли пойти.
— Эй! Сюда! Артем!
Он вышел из потухшей трансформаторной на улицу — натянутый, неудовлетворенный, так и не освободившийся ни от мерзости, ни от глупости, ни от мрака. В ушах звенело. Во рту опять было ржаво от крови.
Увидел, как от растопыренной японки машет ему руками Савелий.
Почему-то на нем не было противогаза.
— Что?! — крикнул Артем, чтобы перекрикнуть звон.
Сталкер ответил что-то шепотом, неслышно, позвал Артема жестом. Тот побрел к машине.
— А?!
— Сюда иди, балда!!!
Морщины у Савелия на лице сложились странным узором. Вроде бы он улыбался. А вроде бы ему и было непереносимо жутко.
А вроде бы ему и было непереносимо жутко. Улыбка у него была сумасшедшая, и блестела железом.
— Что?!
— Не слышишь?!
Артем наконец доковылял. Нахмурился. Что еще?!
Из машины, изнутри что-то… Что-то…
Он ошалело оглянулся на сталкера, прыгнул на переднее сиденье, трясущимися руками мимо кнопок стал искать: как тут погромче?!
— Это диск твой?! Издеваешься, сука?!
— Дебил! — смеялся, заглядывая внутрь через открытое окно, Савелий. — Продиджей от Ледигаги отличить не можешь?!
Из колонок лилась музыка.
Негромкая, нечеткая, спутанная с шипением — и непохожая совсем на ту музыку, которую Артему приходилось слушать в метро. Не гитара, не разбитое пианино, не заунывные басовитые гимны о Дне победы; какие-то смешные кривляния, а не музыка — но бойкие, заводные, живые. Хотелось пританцовывать под эту песню. А поверх шло знакомое: фффффшшшшхххх… Это радио было, а не диск. Точно радио. Музыка! Не позывные, а музыка! Люди где-то музыку слушают! И ставят! Не говорят: мы тут выжили кое-как, а вы там выжили? А ставят музыку, чтобы другие люди под нее танцевали.