— Вот те и Олежка, — сказали в толпе.
— Был, да сплыл.
— И яйцо не спасло.
Гомер пошагал следом; и Леха тоже, глупо глядя себе в ладонь. Курица, оправившись от контузии, заквохтала и помчалась, перелетая с поддона на поддон, за хозяином. И все болельщики процессией двинулись за ней, потирая руки и похихикивая.
Кроме одного.
Стоило отойти, как с лесов скользнула вниз половинчатая тень, прижалась к доскам лицом, сунула ручонку в грязь, в битое стекло — ничего не страшно, на беспризорниках все само зарастает, у них кровяка сама любую гангрену перемелет, а смерть собирает только изнеженных домашних детей, ей о сирот костлявых зубы сточить не хочется.
К тому моменту, как они вернулись в центр зала, к ступеням, которые из моря подземного поднимались на те самые восемь метров в небо далекое, леса вокруг были уже увешаны менделеевскими. Гвалт стих, все ждали чего-то.
Артем вылез на берег, установил свои болотные сапоги на гранит, и забухал ими вверх, оставляя за собой грязные лужи.
— Эй, мужики! — крикнул он пограничникам, тяжело поднимаясь. — У нас тут ЧП! В лазарет нужно! Слышите?
Менделеевские, перешушукиваясь, сгрудились и жадно глядели.
С той стороны не было никакого ответа. Мертвая тишина стояла.
— Мужики! Слышите меня?
По ступенькам журчал ручеек, переливая порченую кровь от поправляющейся Новослободской — к лихорадящей Менделеевской; и журчание это было ясно и отчетливо. Артем еще на одну ступень поднялся, через плечо шикнул, позвал за собой застрявших в самом начале небесной лестницы: Леху, Гомера.
— Не пойду! — упрямо затряс головой брокер.
— Ну и хер с тобой!
А как так получается, подумал Артем, что вот она, Ганза — сытая, подмытая, на пробор причесанная; и рядом с ней, в восьми метрах в глубину — пещера и пещерные люди? Сосуды ведь сообщаются, почему же возможно, что…
Все они были на месте. Командир имел вид озадаченный: все время трогал шею, потом на руку смотрел. Еще двое курили; и это почему-то Артема успокоило.
Курят — значит, люди.
— Раненого в лазарет… Огнестрел… Случайно вышло… — запыхтел он, подтаскивая Олежека к мешочным брустверам.
И правда, вон сколько песку, думал Артем. И ради чего Олежку помирать?
— Станция Новослободская на вход закрыта, — сказали ему. — Карантин. Же предупреждали.
Артем подобрался еще поближе, насколько мог, но бойцы, не выпуская самокруток из зубов, вскинули стволы.
— Стаааять, — произнес командир.
А на кого досада? Артем присмотрелся.
Отсюда уже было понятно: командиру удалось все-таки прыщ сковырнуть. Теперь прыщ точил по капельке кровь; только командир утрется, а оно снова набирается, набухает. Опять доить нужно.
— У нас визы! Визы! Только что от вас!
— Ряба-то где моя?
— Шаг назад!
Он даже не глядел ни на Артема, ни на Олежека простреленного. Только на пальцы, на красные капельки. И смешно косил глаза вбок, как будто надеялся шею свою увидеть расковырянную.
— Договоримся, может? Только до травмпункта… Мы заплатим. Я заплачу.
Бойцам было все равно: их курево успокаивало. Они ждали терпеливо от начальника — стрелять или не надо. Олежек их не затрагивал.
— Ты дикого нам, что ли, тащишь? — раздраженно спросил у прыща командир.
— Рябушка.
— Гляньте, это же тот, с яйцом! По килту узнал! — обрадовался наконец один из рядовых.
Курица, пойманная Гомером, била глупыми слабыми крыльями. Хотела за хозяином — на небо.
— Дикого? То есть — дикого?
— Шаг назад!
— Да он подохнет тут сейчас!
— Виза есть у него? — командир вспомнил что-то; достал из кармана обрывок бумажной салфетки, заткнул им свою рану.
— Нет у него визы. Не знаю!
— Шаг назад! Раз. До трех.
— Временно его хоть! Хоть дырку зашить!
— Два, — командир отнял салфетку, поглядел — много ли крови натекло? — и остался недоволен.
— Обидно как. С яйцом. Обидно.
— Пустите, суки!
— Слышь, донкихот! Они ж там как мухи… — сказал Артему один из бойцов.
— Ты их всех переспасать собрался? Спасалка коротка! — хмыкнул другой, отплевывая дотлевшую самокрутку.
— Пожалуйста! Ну? Пожалуйста!
— Три. Нарушение государственной границы, — командир поморщился: прыщ никак не затыкался.
В первый раз он на Олежека посмотрел, чтобы в него прицелиться.
Чиркнуло, как кремень, тюкнуло — автоматы с глушителями, берегут на Ганзе солдатские уши! — и выщербило пулей стену, и клюнуло потолок. Пыль вниз опустилась, как занавес.
Спасла только служба у Мельника. Наука телу без ума обходиться. Кожей чувствовать, где автоматное дуло свербит будущей гибелью, и падать, на землю бросаться, отклоняться от гибели, ничего головой еще не понимая.
Упал, свалил с себя живой куль, пополз, вытаскивая Олежка за собой. По ним еще стрельнули, стараясь попасть, но пыль мешала.
— Суки вы!
Хлестануло тут же еще — на голос. Бетоном окрошило.
Обезьяны сзади заулюлюкали восторженно.
Бетоном окрошило.
Обезьяны сзади заулюлюкали восторженно.
— А вот, хлебани нашенского!
— Песочку всыпали?
— Думал, ты белый человек, а?
— А давай, еще разок попробуй!
Тут можно было только бесполезно умереть. Больше ничего не поделать.
Артем скатился на одну ступень вниз, еще на одну. Подтянул Олега. Тот напряженно дышал и старался особо не кровить, но бледнел и бледнел.