Часть платформы была отведена под грузовой терминал: у нагнувшегося к дрезине подъемного крана курили вкусное и недешевое грузчики в синих спецовках, ящики какие-то построились и стояли ровно, дисциплинированно, прибывала из туннеля еще новая подвода с товарными тюками, звенел бодрый матерок. Шла работа и спорилась жизнь.
Дома у местных были устроены в арках выхода на платформы, чтобы не занимать зал и не портить его красоты: проемы заложили кирпичом и даже оштукатурили белым, дверки пустили по внутренней стороне, а рядом с дверками проделали еще и окошки — лицом к люстрам; сквозь занавески, наверное, можно было представить себе, что снаружи просто вечереет. А если в дверь постучат — отдернуть шторку и посмотреть, кто, прежде, чем отпирать. Люди тут были умытые, приодетые даже, и как ни ищи, выискать в толпе хоть одного дистрофика не получилось бы нипочем. Если был в этом мире еще возможен рай, Проспект Мира наверняка был бы одной из его станций.
Борис Иванович распрощался с ними еще до выхода в свет: извинился, дескать, надо отлучиться в травмпункт. Ему на замену вышел из служебных помещений какой-то дядечка в усах, приличный и заурядный, и вывел за собой брокера Леху. У того была разбита губа, но улыбаться это ему не мешало.
— На Новослободскую с нами поедешь, — сообщил ему Артем. — И на Менделеевскую потом.
— Да хоть куда! — сказал Леха.
Дядечка одернул свой застиранный свитер — не форменный, разумеется, а такой добрый, с вязаными снежинками — и, хлопнув Леху по плечу, поманил всех троих за собой. Со стороны казалось: четверо друзей шли по платформе. Четверо друзей, перешучиваясь, курили на остановке.
Подъехала точно по времени знаменитая ганзейская маршрутка: дымная мотодрезина с прицепленным пассажирским вагончиком. Вагончик, правда, был открытоверхий, но зато обустроенный мягкими сиденьями, вывороченными в каком-то метропоезде. Кондуктор собрал со всех по два патрона: свитер заплатил за всю компанию. Уселись друг напротив друга, качнулись и покатили.
Мест свободных больше не оставалось. Слева сидела баба с обесцвеченными волосами и с зобом. Справа — носастый смурной гражданин в чем попало. Позади — молодой сонный отец с сопящим кульком и мешками под глазами, потом человек с просто неприличным пузом, и темненькая девчонка лет шестнадцати, в юбке до пола — от греха. И там еще люди, а в конце, как и в голове дрезины — автоматчики в кевларовых жилетах, с титановыми шлемами на коленях. Но это не Артему конвоиры были: даже тут, на Ганзе, с постоянным ее движением и негаснущим освещением, туннели оставались туннелями, и в них могло случиться всякое.
— И при нем — двадцать кило крысиного яда! — продолжила крашеная баба разговор из предыдущего перегона. — В последний момент взяли.
— Озверели. Крысиным ядом! Самого бы этого гада крысиным ядом, чтобы все сожрал, заставить! — пробухтел пузан. — Сколько этих можно терпеть! Тут один вон переметнулся от красных эт-самый… С Сокольников. Говорит, они там детей своих хавают уже! Это там Антихрист, этот их Москвин. И хочет нас всех тоже! Сатана!
— Ну уж детей… — протянул недоспавший отец со свертком. — Никто своих собственных детей есть не станет.
— Много ты в жизни понимаешь! — всхрапнул пузан.
— Своих детей — никто, — упрямо сказал тот.
— Вот когда они сюда придут, тогда и узнаем, — поддержал разговор свитер.
— Ведь хуже и хуже! А в прошлом году? С бункером! Орден еле выстоял! Чего им неймется? — пыхтела баба с зобом.
— С голоду дохнут потому что! — пузан потер свой огромный живот. — Вот и лезут на нас эт-самый. Отнять и поделить.
— Не приведь хасподь! — попросил кто-то старушечий сзади.
— А я бывал вот на пересадке на Красной Линии один раз. И ничего такого страшного нет у них. Цивильно вполне. Одеты все по образцу. Пугают это нас ими!
— Да ты от буферной зоны шаг в сторону хоть делал? Я вот сделал! Тут же скрутили, чуть к стенке не поставили! С фасаду-то у них порядочек, ага!
— Работать не хотят, оглоеды, — сказал носастый.
— Мы тут все своим трудом. Двадцать лет на галерах. А эти… Как саранча они. Конечно, им теперь новые станции подавай, у себя-то они все уже подчистили. Схарчат в два присеста.
— А мы-то почему должны?! За что?
— Только жить начали по-человечески!
— Войны бы не было бы… Войны бы…
— Хотят там — пускай своих детей и жрут, а к нам не лезут! Дела нам до них…
— Ох, не приведь хоспади! Не допусти!
Все это время дрезина катила мирно и неспешно, попыхивая приятным дымком — бензиновым, из детства — через образцовый перегон — сухой, молчащий и освещенный через каждые сто метров энергосберегающей лампочкой.
А тут вдруг — р-раз! — и стала темнота.
Во всем перегоне. Погасли лампочки, и будто Бог уснул.
— Тормози! Тормози!
Завизжали тормоза, кубарем полетели друг на друга зобастая тетка, человек с носом, и прочие все, неразделимые в темноте. Замяукал младенец, все больше расходясь. Отец не знал, как его успокоить.
— Всем оставаться на местах! Не спускаться с дрезины!
Щелкнул один фонарик, зажигаясь, потом еще. В прыгающих лучах видно стало, как суетливо и неловко пролезают в шлемы кевларовые бойцы, как они нехотя сходят на рельсы, оцепляя маршрутку, становясь между людьми и туннелем.