Артем огладил наганный барабан. Не прямо сейчас. Завтра, послезавтра — когда к ней явится Бессолов. Пускай ответит. После этого — пожалуйста. Хорошо? Курица смотрела на него, голова набок.
— Куда? Я не пойду никуда.
— Как это? Тебя держат тут? Ты в рабстве? Мы можем… Я попрошу…
— Нет.
— Я не понимаю! Ты можешь другим зарабатывать… Если тебя выкупить нужно… Тебя нужно выкупить?
— Я не в рабстве.
— Тогда что?! Я не понимаю…
— Я тут на своем месте. Расскажи лучше про себя, как ты? Как… Хантер?
— Не знаю. Господи… Что значит — на своем месте?!
— Я там, где я нужна людям.
— Это глупость, это бред! Тебе восемнадцати нет еще! Что ты такое говоришь?! Это бордель! Притон! Все эти грязные мужики… Это не может так продолжаться! Мы уходим!
— Нет.
— Пойдем!
— Пусти!
Курица вслушивалась: переживала за Гомера. А Артем не вмешивался. Прав не хватало. Да и на чьей стороне вмешиваться?
— Ты не должна! Ты не имеешь права! Ты не проститутка!
— Как будто это самое плохое, что может случиться с человеком.
— Ты… Бедная девочка. Я потерял тебя… Я виноват…
— Ты не виноват. И ты не мой отец.
— Я и не… Зачем тебе здесь быть? Тебе не нужно!
— Это все? Ты же думал, что я умерла. Вот я, живая — какая разница, проститутка я, или нет?
— Ты! Не! Проститутка!
— А кто?
Какой-то человек остановился у открытой двери.
Затылок обритый собран в складки. На плечах куртка кожаная топорщится. Охранник? Проверяет, можно ли хозяину зайти? Артем протер глаза, подался вперед, посмотрел вправо и влево. Темные волосы на пробор, мешки под глазами — нет такого человека в толпе?
— Ты не та девушка, которая станет за патроны себя… Которая позволит… Себя… С собой такое… Я тебя не такой помню!
— Ясно. А если я такая теперь, то что?
— Нет! Это мерзко!
— Ну сделай меня другой в своей книжке. Сделай меня такой, как тебе нравится. Какая разница, чем я занимаюсь в жизни? Какая разница, что там с Хантером?
— При чем тут это?!
— Ты закончил свою книгу? Чем? Что случилось на Тульской?
— Я не понимаю. Потоп! Прорыв вод.
— Чудо. Чудо у тебя там?
— Это не финальный вариант.
— Ну поправил же резню на чудо. Вот и меня поправишь. Сделай меня феей. Прости. У меня следующий гость сейчас. Я по записи принимаю. Как доктор. Сделай меня доктором.
— Я не уйду!
Человек со складчатым затылком послушал это все, плюнул и ушел. Артем обмяк. Гладил Рябу пальцами. Курица дремала. Наган не спал.
* * *
Вертели анальгин со спиртом этот вертеп, вертели мир, Артемову голову, ненадежно закрепленную, вертели. Вышел наконец Гомер — потерянный, как ледяной водой облитый и током встряхнутый.
— Зачем она так?
— Ты иди. Иди, дедуль. Дай мне с ней поговорить. Потом… Увидимся. Давай в той же харчевне. Где вы с Ильей. Соболезнования ему.
— Ты тоже… Ее?
— Посмотри на меня. Куда мне? Мне поговорить.
— Забери ее отсюда, Артем. Ты хороший парень. Искренний. Забери.
— Искренний. Ладно.
Постучал. Она слышала уже голос, не удивилась ему. Он качнулся внутрь.
— Привет.
— Ты вернулся! Был в своей Балашихе?
— Был.
— На тебе лица нет. Сядь. Хочешь что-нибудь? Воды? Вот тут, вот сюда.
Она была удивительно чистой, Саша. Свежей. Никакая грязь к ней не приставала. Вот только что мяли ее, разрывали на куски, а она волосы всего поправит — и воспрянет снова. Как это она делает? Как женщины это делают? Может, пьют мужчин?
— Там… Там глушилки. В Балашихе.
— Какие глушилки?
— Сашенька. Этот человек, которого ты хозяином называешь… Бессолов…
— Погоди. Это что тут у тебя? Господи, какие ужасные язвы. И это… Ты горячий. У тебя жар.
— Постой. Ты слышишь? Этот Бессолов. Кто он такой?
— У тебя пистолет.
— Когда он придет?..
— Бедный. Тебе хуже, да?
— Это он? Тот извращенец, который тебя использовал тогда, ночью? Который меня использовал? Который смотрел на нас?
— Который нас познакомил?
— Послушай. Послушай меня. Когда он придет? Я хочу с ним поговорить. Мне нужно.
— Зачем?
— Зачем. Он во главе этой пирамиды стоит. Он всем тут заправляет. Красными крутит, фашистами… Мельником. Я хочу понять.
Красными крутит, фашистами… Мельником. Я хочу понять. Какой в этом смысл. Что мы все в метро. В чем план. Пускай скажет.
— Смотри. У тебя корочки отсохли. От ожога. Можно?
— Это… Ты говорила, я это сам себя прижег?
— Да.
— Почему я это сделал? Зачем?
— Поговорил с ним и прижег себя. С Алексеем.
— Я? То есть… Из-за Ордена? Это я… Я орденский девиз прижег… Он мне рассказал об Ордене что-то? Чем они занимаются теперь?
— Вспомнил?
— Значит, и ты все знала?
— Артем. Хочешь прилечь? Ты еле на ногах держишься.
Он сел на корточки у стены.
— Почему ты не объяснила мне? Зачем отправила меня в Балашиху?
— Ты ничего тут не сделаешь, Артем. Иногда можно только прижечь себя сигаретой. И все.
— И про глушилки?! И про мир?!
— Да.
— Когда он придет? Когда?!
— Я не знаю.
— Ты знаешь! Ты же говоришь, что чувствуешь его! Скажи!
— Что ты хочешь от него?
— Спрячь меня. Спрячь. Прошу тебя. Спрячь меня тут.
— Спрячу, — она опустилась рядом с ним на корточки, погладила нежно по вискам голым, по темечку. — Вот за шторкой посиди.
Задернула занавеску.
— Еще можно сделать. Еще все можно.
Он смотрел еще в ткань, расписанную цветочками, и в сердцевине каждого цветочка видел чей-то затылок безглазый, целое цветочное поле из затылков. Тут были изображены все люди с Красной Линии, безликие, живущие только для того, чтобы им однажды в этот затылок выстрелили: такой орнамент.