— Красота! — сказал Дитмар.
— Очень холодом оттуда… — пояснила тихо хозяйка, подавая ему вафельное полотенце. — Утепляемся, как можем.
Гомерову курицу решено было запереть в туалете; ей даже крошек насыпали.
Пришел со службы и хозяин, жадно и любопытно позыркивая на Гомера.
Пришел со службы и хозяин, жадно и любопытно позыркивая на Гомера. Пригласил в милую комнатку, рассадил на раскладном диване, потирая руки, разлил всем по чистеньким стопочкам свой чай с секретиком.
— Ну, как вам у нас тут? В Рейхе?
— Удивительно, — признался Гомер.
— А люди в большом метро нами все детей пугают, а? — смешно сморщившись, Илья Степанович опрокинул стопку. — У нас такие изменения! После новогодней речи фюрера в особенности! — он обернулся на карандашный портрет — точь-в?точь такой, как в школьном классе. — Ничего. Пускай приезжают, сами глядят. Такой системы соцзащиты для граждан, как в Рейхе, даже в Ганзе нет! И, кстати, сейчас программа по приему иммигрантов разворачивается! Вот Шиллеровскую реконструируют…
— Это в Железный легион?
— И туда тоже. Кстати, не представляете себе, сколько добровольцев едет со всего метро! Многие с семьями. У нас в классе только в этом месяце двое новеньких. Я должен признаться: отказ от национализма — совершенно гениальная идея! А какая смелость! Вы представляете, какая смелость нужна, чтобы признать — публично, на партийном съезде, что политический курс всех последних лет, да что там, столетия — ошибочен? Какое мужество! Прямо в лицо всем делегатам такое заявить! Думаете, Партия состоит из безвольных марионеток? Нет! Позвольте вас уверить, там есть оппозиция, и вполне серьезная! Некоторые состоят в Партии дольше самого фюрера! И вот так бросить вызов этим бонзам? Вы как знаете, а я хотел бы за него выпить.
— За фюрера! — Дитмар живо поднялся.
Даже Наринэ пригубила.
Не выпить было неловко. И Артем с Гомером выпили.
— Что греха таить? И мы с Наринэ… Фюрер и нам дал шанс, — Илья Степанович нежно дотронулся до руки супруги. — Разрешив смешанные браки. И не просто шанс. Квартира эта… Наринэ раньше жила на Павелецкой-радиальной. Земля и небо! Просто земля и небо!
— Бывал там, — неловко отвечая на его пылкий взгляд, пробубнил Артем. — Там гермозатвор сломан, да? С поверхности лезла дрянь всякая, помню. И… Больных много было… Из-за радиации.
— Никогда. Не было. У нас. Никаких. Больных, — жестко и неожиданно зло выговорила маленькая Наринэ. — Это вы глупость сказали.
Артем опешил. Заткнулся.
— Так что история меняется прямо на глазах! — звонко от радости высказал Илья Степанович, успокоительно поглаживая руку жене. — И вы чертовски правы, что решили именно сейчас писать! Я и сам, знаете… Ну, я ведь преподаю своим ученикам историю Рейха. От гитлеровской Германии и до наших дней. И самому мыслишка покоя не дает: а не взяться ли за учебник? Не написать ли про все наше метро? И вот — конкуренция! — он засмеялся. — Выпьем, коллега? За всех тех дураков, которые спрашивают, зачем нужно писать исторические учебники! За всех тех дураков, которые над нами издеваются! И чьи дети узнают о том, как все было, по нашим книгам!
Гомер моргнул, но выпить согласился.
А Артем поглядывал исподтишка за Наринэ. Та не ела; разговор не слушала. Руки ее обнимали, защищали большой круглый живот, в котором сидел смешанный из двух кровей мальчик.
— В вашей книге, что же, вы их подадите как белокурых ангелят? Фюрер на их счет все объяснил четко: если мы этим тварям позволим размножаться, уже следующее поколение людей будет нежизнеспособно! Вы что, хотите, чтобы они нашу кровь своей разбавляли? Чтобы ваши дети двухголовыми родились?! Этого хотите?!
— Двухголовые дети у каждого в нашем проклятом метро родиться могут! У любого! — выкрикнул Гомер, вскакивая. — Бедные больные дети! А вы тут со своими двухголовыми — что делаете?!
Илья Степанович молчал.
И Гомер ничего не говорил, только дышал тяжело. Артем, который в разговор не встревал, вдруг понял, что старик этот оказался храбрей него. И захотел кого-нибудь за старика этого убить, чтобы быть таким же храбрым, как он.
— А давайте-ка поглядим, что пишет многоуважаемый писатель-историк в своей книге? — Дитмар перегнулся через стол, макнув китель в салат, и ловко выхватил у Гомера тетрадку.
Артем вскочил, но Дитмар опустил руку на кобуру.
— Сядь!
— Перестаньте! — сказал старик.
Вбежала Наринэ; лицо у нее было сморщено, глаза блестели. В этой крошечной комнате страшно было бороться с Дитмаром: случайный выстрел мог выпасть любому.
Наринэ прижалась к мужу, испуганная.
— Все в порядке, любимая.
— Илья Степанович, оцените! — Дитмар, не снимая руки с кобуры, передал тетрадь учителю.
— С удовольствием! — тот ухмыльнулся. — Так. Допустим, начало. Ага. Они не вернулись ни во вторник, ни в среду, ни в четверг, оговоренный, как крайний срок… Умгум. Почерк, конечно… Первый блокпост нес… де-жур-ство. А это что? А, круглосуточно. Слушайте, а вы запятые, что же, вообще нигде не ставите? Так, пока беллетристика какая-то. Возьмем в середине… Скучно… Скучно… О! То Гомер — мифотворец и живописец — яркой бабочкой-однодневкой только появлялся на свет! И, вообразите, «мифо-творец» через дефис! Мифо-дефис-творец! Почему бы тогда и не «живо-дефис-писец» уж? И пунктуация опять… Аж скулы сводит! И это вы о себе так, коллега? Или вот еще… Одна против легиона убийц… Она упрямо сказала: хочу чуда! Охо-хо! Вот это пафос. И что же? Зашуршали струи… Зашуршали, ага. Прорыв, завопил кто-то. Это же дождь, кричала она. А! То есть, она дождь с прорывом. Романтично.