— Что? — рассеянно переспросил Артем.
— Полярные Зори! Ты сказал, что их поймал! Нашел их? Ты же за ними ходил?
— За ними. Нашел.
— Ма, слышишь? Артем Полярные Зори нашел!
Наталья поджала губы.
— Это неправда, Кирюшенька.
— Артем! Это же правда же?
— Хватит, — велела Артему Наталья.
— А как там, Тем? Чего там в Полярных Зорях? Микробы там как?
— Сейчас, — сказал Артем. — Погоди, чувачок.
У южного края платформы Сухой стоял с мужиками, озирался на застолье: семафорил багровым лицом в багровом аварийном свете. Артем хотел к нему; стал выбираться, отсадил Кирюху, но отчим заметил, махнул ему рукой: сиди, мол, иду уже.
— Что происходит? — спросила Аня.
— Ну скажи ей, что это правда!
— Так! Ты сейчас спать у меня пойдешь!
Сухой вернулся к пиру. Сел к Артему, улыбнулся так, как будто губы растрескались и больно было их растягивать.
Кирилл от обиды на мать ковырял вилкой Прошке зажмуренный глаз. Дашка накладывала Илье Степановичу жирного бедра. Артем взял Сухого за локоть.
— Что там, дядь Саш?
— По твою душу пришли. Ну мы им, конечно, от ворот поворот.
— Орденские? От Мельника?
Аня держала нож в руке так, как будто ударить собиралась им. Артем положил пальцы на карман. Наган там был, на месте.
— Нет. С Ганзы.
— Много их? Спецназ прислали?
— Два человека. Гражданские.
— Двое всего? И что? Что говорят?
— Говорят, времени дают думать до утра. Понимают, что мой сын и все такое, — Сухой смотрел в тарелку. — Что не хотят доводить до крайности.
Артем насчет сына не стал спорить.
— И что утром?
— Введут полную блокаду станции. У нас больше ничего не станут закупать, и нам ничего продавать не будут. Комбикорм и прочее. Плюс запрет на передвижение. Говорят, с Алексеевской решили уже.
Встал Андрей, старший разведчиков. Поднял стакан.
— Тост! Мы с батькой это с твоим уже обсудили, Артемий. Со мной, товарищи, случился форс-мажор. Я влюбился. И любовь моя проживает на станции Краснопресненская. Я понял: пора. Тридцать восемь. Так что покидаю родную и любимую станцию ВДНХ и переезжаю к невесте на Ганзу. В общем, я за что? За то, чтобы каждый из нас, Артем, нашел свое место. А мое место свободно теперь — для тебя!
Артем кивнул, встал, чокнулся, сел. Зашептал Сухому:
— А мы сколько продержимся?
— Не знаю. Грибы, видишь… На свинине сколько-то. Только кормить нечем будет. Весь корм с Ганзы идет же…
— Да с каких пор Ганза вообще кормами торгует? Откуда у них-то? Их хворь не тронула, что ли?
— Комбикорм, говорю же.
Не из грибов, намешано чего-то. Но порось ест, рыло не воротит, вес прибавляет хорошо.
— А свинари, что, не интересовались, чем вообще кормят? Откуда берут? Может, мы сами такое сумеем…
— Не знаю. Мы не спрашиваем. Вроде, Ганза у красных берет. По слухам. Попробовали — порось ест, ну и чего придираться, мы…
— Откуда у красных? У красных же…
— Петр Ильич! Откуда комбикорм везут, не помнишь?
— Дак с Комсомольской, по-моему. Помню, они говорили, рядом. Свежее. Хотя так себе свежее в последние-то разы.
— С Комсомольской?
Слюна притекла в рот соленая и горькая. Горло схватило спазмом, ни проглотить, ни продохнуть.
— С Комсомольской?! От красных?!
— От Ганзы…
— Какая разница.
— А что с ним не так?
— Не задаешь лишних вопросов, да? Блокада, бля?
— Мне людей надо кормить, Артем. Двести душ. Есть — и ладно. Вот будешь когда начальником станции, поймешь…
Артем встал.
— Можно?
— О! Виновник торжества! Валяй тост, Артем!
И он вытянулся во фрунт, как будто и правду собирался сказать им тост. Только пальцы воздух сжимали вместо стакана.
— Там за мной пришли люди. Якобы с Ганзы. Хотят меня забрать и увести, чтобы я не успел вам этого всего рассказать. Если не отдадите меня — говорят, введут блокаду.
Люди за столом зашикали, песня, которую затянули уже было, про подмосковные вечера, замялась. Кто-то жевал еще, но потихоньку.
— Москва — не единственный город, где люди выжили. Вчера на Полисе всем объявили, что есть другие. Скоро вам тут тоже сообщат. Считайте, я первый. Весь мир живой! Питер, Екатеринбург, Владивосток. Америка. А не слышали мы, потому что они радио глушилками давили.
Стояла тишина — гробовая. Люди слушали, остолбенев.
— Мы не должны тут жить больше. Мы можем собраться и уйти. В любой момент. Сейчас. Куда угодно. В Муроме, триста километров от Москвы всего, уже фон нормальный. Люди на поверхности живут. Это Москва мертвая, зараженная, потому что над ней боеголовки сбивали. Нам не надо тут. Нам тут нельзя. Я вам предлагаю, я вас прошу: давайте уйдем.
— Зачем? — спросили у него.
— Триста километров переться, и что там?
— Да что вы слушаете его, он с приветом же на эту тему!
— Зачем? Потому что человеку под землей не место. Потому что вы в туннелях живете, вас — держат — в туннелях! Как червей! Вы помните об этом хоть? Войны эти идиотские, сами с собой воюем… У нас тут нет завтрашнего дня. Это кладбище, метро. Мы никогда тут никем не станем. Мы не будем тут людьми. Ничего нового не сделаем. Не вырастем. Мы тут болеем. Вырождаемся. Воздуха нет. Тут места нет. Тут тесно.
— Нам хватает, — сказали ему.
— А Душанбе выжило? — несмело поинтересовался кто-то.
— Не знаю.
— Это ты нас-то — с червями?
— А что, если Америка целая, то война еще идет? — подумали за столом.