— Господи, Аркадий… Это паранойя.
Артем сделал осторожный шаг вперед. Появились несколько комнатушек: гримерка, закуток с реквизитом и еще что-то запертое.
— Ты думаешь, я не ищу материал? Все время! Постоянно! Но вот классика, например «Гамлет»: открываешь, и что ты там видишь?
— Я? Вопрос в том, что там видишь ты!
— Вопрос в том, что там видят наши зрители с Красной Линии! А сюжетец таков: Гамлет узнает, что его отец убит родным братом! Дядюшкой Гамлета, то есть! Ничего не напоминает?
Ругались в закрытой комнате; а рядом — в закутке — сидел, склонившись над столом, и паял что-то седой мужчина с вислыми усами и слезящимися от дыма глазами. Как-то примерно так Артем себе и воображал человека по фамилии Умбах.
— Представления не имею…
— А смерть прежнего генсека Линии? Во цвете лет! Который Москвину приходился кем? Двоюродным братцем! Тут только слепой идиот не увидит намека! Мы этого хотим? Послушай, Ольга, мы просто не имеем права их провоцировать! Они только этого и ждут. И одни, и другие!
Артем встал на пороге закутка, где сидел вислоусый. Тот почувствовал его, вопросительно уставился.
Тот почувствовал его, вопросительно уставился.
— Петр Сергеевич?
И вдруг долетели шаги — дробные, злые, визжащие — подковки сапожные пол царапали — откуда-то из зала. Несколько человек. Молчащие. Артем затаился, повернул ухо так, чтобы оно сквозь бархат слышало.
— Ты просто трус, Аркаша.
— Трус?!
— У тебя все пьесы слишком рискованны, за кого ни возьмись! Напомни-ка, почему мы не можем поставить жалкую «Чайку»? Жалкую, невиннейшую «Чайку»! В ней-то уж мне нашлась бы роль поприличнее!
— Потому что ее Чехов написал! Чехов! Как и «Вишневый сад»!
— И что?!
— Да то, что Чехов! Чехов, а не Вагнер! Я уверен на сто процентов, что наши соседи с Вагнеровской решат, что это — камень в их огород! Что мы злонамеренно выбрали именно Чехова, лишь бы их уесть!
Шаги разлетелись по залу, рассыпались.
— Двое держат зал, четверо за сцену! — шепнул кто-то на ухо. — Радист тут должен быть!
Артем умоляюще прижал палец к губам, упал на пол, пополз-покатился куда-то вслепую, и получилось случайно найти щель под сценой.
Радиста ищут. Его, Артема. Это караульные не стали его сразу ловить, а доложили кому-то. Службе безопасности. Лишь бы усач не сдал!
Двое, ругавшиеся за закрытой дверью, не слышали шагов.
— Трамвай «Желание»? Я могла бы сыграть Стеллу!
— Да там вся история держится на том, что Бланш стыдится своей внешности и сидит в полумраке!
— Не понимаю…
— А ты не слышала про жену фюрера?..
— Досужие сплетни!
— Дорогая. Оленька. Ну послушай. На тебя ведь люди придут… Пришли… Билеты распроданы… Можно тебя обнять?
— Трус… Мужлан…
— Мы даем нейтральный, понимаешь ты, нейтральный спектакль! Спектакль, который не может покоробить ничьих чувств! Искусство не должно оскорблять людей! Оно дано им в утешение! Оно должно будить в них самое лучшее!
Руки закоченели, спина начинала болеть. Осторожно-осторожно Артем приблизил запястье с часами к клинышку света. Поглядел на циферблат: через десять минут нужно было включаться, говорить Дитмару, что мина установлена, и выполнять следующий его приказ.
Женский голос зазвенел:
— И что же я, по-твоему, в них бужу? А?!
— Я понимаю, о чем ты, но ведь и в «Лебедином озере» балерины выходили на сцену с голыми ногами! Ах, если бы мы только могли дать «Лебединое озеро»… Но нам четко было сказано: «Лебединое озеро» воспринимается в народе как намек на путчи и дворцовые перевороты. Ситуация и так накалена, мы не должны нервировать ни тех, ни этих! И потом, твои ножки… Твои эти вот ножки…
— Животное. Носорог.
— Ну скажи, что выйдешь сегодня… Скажи, что будешь играть… Сейчас и девчонки из кордебалета уже придут…
— Трахаешь там кого-нибудь, а? Зинку трахал?
— Боже, ну какие глупости! Я ей про искусство, а она мне… Зачем размениваться на мелких шлюшек, когда влюблен в приму?
— И что же ты мне тут про искусство, а, носорожина ты дрянная? Правду говори!
— Ты знаешь, как я сам устал от этого… От этого нейтралитета… От того, что искусство… Бла-бла-бла… Уже самому хочется лечь под кого-то… Понимаешь меня? Уже хоть под кого-нибудь.
— Не начинай. До спектакля осталось всего…
— Пусть красные, пусть коричневые, но пусть кто-нибудь один…
— Уж я тебя понимаю… Не надо.
— Надо.
— Не успеем.
Над ухом шикнули, и кто-то неуклюжий затоптался и закряхтел. Кто бы это и по чью душу ни пришел бы, он стоял сейчас под закрытой дверью — и жадно подслушивал. Было шесть минут до эфира.
— Успеем. Пусть уже кто-нибудь один. Кто придумал, господи, что искусство должно быть независимым?
— Ты мне ухо щекочешь. Аркаша.
— Кто придумал, что художник должен быть голодным? Идиот какой-то придумал.
— Согласна. И мне, знаешь… Уже хочется четкости. Однозначности. Жесткости. Хочется.
— Понимаешь меня, да? Пусть бы содержали уже нас, но пусть бы дали четкий кодекс правил, пусть бы цензора поставили — но один кто-нибудь. Тогда мы могли, например, «Трамвай» дать и «Чайку»… Или, наоборот, «Гамлета» и…
— Да! Да…
— В утешение, понимаешь? Искусство нам… С тобой…
— Тише… Вот так…
Стук в дверь.
— Добрый вечер! Аркадий Павлович! — голос был хриплый, низкий — и странно знакомый Артему.