Ко всем вернуться, у всех прощения попросить?
У Ани — за то, что не захотел с ней жить человеческой понятной жизнью, и что детей ей не смог дать. У Мельника — за то, что задурил его единственную дочь. У Сухого — за то, что не смог его никогда назвать отцом, ни когда Артему шесть было, ни когда двадцать шесть. И сказать ему вместо прощай: па, дай денег.
Если еще чуть ноги пройдут — можно еще было бы разыскать Хантера. Выпить с ним напоследок. Сказать: у тебя не вышло, и у меня не вышло. Волосы только выпали, а больше я ничем на тебя не похож. Будут, значит, люди и после меня дальше сидеть в метро, будут жрать глисту, будут мыкаться впотьмах, травить байки, торговать свиным дерьмом и до последнего вздоха воевать. Не открою им камеру, не выпущу на свободу, не научу на солнце не слепнуть.
Потом взять патроны, которые ему Сухой ссыпал, пойти на Цветной, отдать их все Саше, и обняться с ней тихонько, прижаться к ней, лбами и носами соприкоснуться на эти деньги и ничего не делать, а просто лежать и смотреть ей в глаза изблизи. Ну и попросить Гомера, чтобы он забрал ее из вертепа, когда Артем отчалит.
А что, план.
Словно бы японочка быстрей пошла?
— Глянь.
Артем отжмурился.
Освободилась тропинка. Машины с нее были столкнуты, смяты и отжаты в другие ряды. Как будто шел громадный бульдозер и стальным ножом счищал их в сторону. До горизонта была проштроблена в сплошной ржавчине асфальтовая колея.
— Вот, — сказал Артем. — Вот! Кто это, по твоему, сделал?
Сердце запрыгало, закачалось на резиночках в полой груди. Взопрело под непроницаемой химзой тело. Пошла опять от волнения кислая слюна; но Артем держал ее, осаживал. Не хотел останавливаться, терять даже секунды.
Нашли какую-то технику, привезли, работали в секретности наверху, разгребали вечную пробку; пробивали для транспорта дорогу на восток, на Балашиху. Такое, конечно, кроме красных, в полной секретности никто бы провернуть не смог. Значит, этот, в туннеле, не обманул. Надо только домчаться до горизонта, разорвать его, как финишную ленту — и вот: форпост. Место, где люди каким-то чудом наверху живут.
Нет, не зря все.
Не сумасшедший, не идиот, не жалкий фантазер.
— Дай газа, — попросил Артем у Савелия.
Леха дрых. Радио сипело. Расшибался ветер о лобовое стекло. Савелий гнал сто, колея сузилась от скорости, но он и не думал замедляться; Артему казалось, что внизу под тянущей резиной сталкер тоже улыбается своим железным ртом.
Кончились дома, начались странные дебри — с двух сторон поднимаясь над сузившейся дорогой, стволы клонились друг к другу, протягивали ветки, сплетались навесом, пытаясь или обняться, или другого удавить. Но листьев на них не было — как будто они дрались за солнце и за воду, но потратили на это остатки жизни. А те, кто рубил дорогу через машины, прошел, не колеблясь, и через эту чащу.
Потом заросли отошли, распахнулся простор, кое-как заставленный многоэтажными коробками; шоссе Энтузиастов приросло еще двумя рядами в каждую сторону, и все они, кроме просеки, были так же сплошь засижены покойниками; наконец бетонной петлей скрутилась впереди громадная эстакада.
— МКАД пересекаем, — сообщил Савелий. — Балашиха за ним.
Артем привстал на своем месте.
Где там, чудо? Сразу за кольцевой? Неужели вот — стоит пересечь сейчас окружную дорогу, и сразу фон упадет? Нет, счетчик только еще больше зачастил; колея сузилась, тут расчищали ее от падали небрежней, и мчать по ней стало трудней.
МКАД был широченным, как трасса в царство мертвых, и таким же бесконечным. На нем в очередь на судилище встали равно и легковушки, и грузовики, и русские неказистые коробчонки, и вальяжные иностранные лимузины. У некоторых фур были кабины вперед опрокинуты, словно им головы рубили и недорубили; у всех — брюхо распотрошено. Железное стадо растянулось от горизонта и до горизонта; МКАД закруглялся где-то неведомо где, как сама земля.
Но тут земля не кончалась. А продолжалась, та же самая.
Проехали табличку «Балашиха».
Ничто не было вовне МКАДа иначе, чем внутри.
Дома стояли пореже; вместо хрущевок подползли к дороге фабричные развалины. Что тут еще? Киоски разбитые у опрокинутых автобусных остановок; автобусы как газовые камеры с панорамным видом; ветер: рентгены в лицо, с востока на запад летят. День наступает, а никто его не видит. Совсем бы Артему разверить и расстричься, одно удерживает: просека идет дальше. Куда?
— Ну? Где? — спросил Савелий. — Куда ехать, Сус-санин?
— Куда? — спросил Артем у того человека, который в туннеле кашлял.
Почему он ему поверил? Саша же сказала ему: никому не верь.
А как не верить? За что тогда цепляться, Саш?
— Вон! Это че там? — Леха заерзал сзади.
— Где?
— Вон! Че это там, слева? Шевелится! И не одно!
Шевелилось.
Крутилось.
Стояла у дороги, на открытом месте, башня-не башня, мельница-не мельница… Из рельсов, что ли, сваренная крест-накрест конструкция, этажа в четыре высотой, внизу шире, вверху у?же; а к макушке ее был прирощен огромный пропеллер в три лопасти. Восточный ветер, со спеху не разбирая пути, попадался в ловушку, и, чтобы освободиться, крутил эти лопасти.
— И еще вон! Смотри! И еще!