Один был: одутловатый, под глазами мешки, борода клином, руки пухнут от лишней воды.
По-товарищески.
Один был: одутловатый, под глазами мешки, борода клином, руки пухнут от лишней воды. Другой: весь в пороховых кружевах, морда в оспинах, лоб в два пальца высотой. Третий: обритый жлоб со сросшейся черной бровью; этот точно не ариец. Еще двое таяли в темноте.
— Люди как свиньи, чуешь? Сунули пятак в корыто и хрюкают. Пока им туда помоев подливают, всем довольны. Никто думать не хочет. Фюрер меня чем зацепил? Говорит: думай своей головой! Если на все есть готовые ответы, значит, кто-то их для тебя подготовил! Задавать вопросы надо, понял?
— А вы сами-то раньше бывали в Рейхе? — спросил Артем.
— Я был, — сказал оспяной. — Транзитом. Проникся. Потому что правильно все. Все на свои места становится. Думаешь: сука, раньше-то я где был?
— Точняк, — подтвердил обритый.
— Каждый с себя должен начинать. Со своей станции. С малого, с малого начинать. Вот взять, прошерстить соседей хотя бы. Героями не рождаются.
— А они есть. Везде есть. У них типа мафии своей. Друг друга тянут. Нормальных не пускают.
— У нас на Рижской такое прям. Сколько ни бейся, как лбом об стену! — заметил Леха. — Это из-за них, что ли? Как они выглядят-то хоть?
— Они, чуешь, другой раз так спрячутся, от человека не отличишь. Поскрести приходится.
— Жалко, не все втыкают! — поддержал отечный обритого. — У нас на станции начал уродов вычислять… В общем, люди не все еще готовы, — он потер челюсть. — Некоторые скрещиваются с ними, прикинь, мерзота?
— Главное, запоминать всех. Всех, кто на наших руку поднимал. Кто душил нашего брата. Придет еще времечко.
— Я говорю: давайте с нами! — оспяной никак не убирал руку с Артемова плеча. — Добровольцем! В Железный легион! Ты же наш! Ты наш ведь?
— Не, мужики. Мы в политике по нулям. Мы — в бордель.
Горло прямо сдавило. А рука эта жгла сквозь водолазку: вот-вот паленым потянет. Хотелось извернуться по-ужьи, уйти из-под этой руки. Да куда?
— А не обидно? Его зовут метро спасать, а он — в свое корыто пятаком обратно. Ты вообще думал хоть, почему мы в таком положении оказались? Как выживать нам, людям, думал вообще? Своей головой? Ни хера ты не думал. Только по шлюхам. Мокрощелки тебе интересно, а будущее нации тебя не колебет.
— Чуешь, Панцирь, забей! Может, он там уродку шпилит? Хххы! А?
— Э, дед, может ты хоть? На старости лет пора и о душе! Ты-то же нормальный должен быть! Или — с рачком? Фюрер вот приравнял, говорят…
— Ниче. Вот Железный легион соберут, и тогда… Сейчас потренируемся… А потом вернемся и припомним всем… Тварям. Пройдемся еще по метро. Маршем.
— Че за Железный легион? — не выдержал Леха.
— Добровольческий. Для своих. Кому уроды жить не дают.
— Мой случай!
— О! Вон там… Тихо… Приехали, гля.
На Цветном бульваре их встречал прожектор, так что подходить к станции пришлось зажмурившись, чуть не вслепую. Вместо дозорных тут стояли вышибалы; ни визы, ни паспорта их не интересовали.
Только патроны: тратить приехали, или слюни пускать?
— Врача надо! Есть врач?! — едва пристали, Артем выкарабкался на платформу, дернул за шкирку брокера.
Олежек уже сдался и ничего больше не бредил. Ртом у него шли красные пузыри. Верная курица прикорнула на его дырявом животе, чтобы не дать Олежкиной душе через дырку выдохнуться.
— Врач или медсестра? — загоготал раскуроченный охранник: нос вплюснут, вместо ушей загогулины.
— Ну умирает человек!
— А у нас и ангелы найдутся.
Но все же показали: ладно, вон туда к врачихе.
— Она, правда, по дурным болезням у нас. Так что насчет пули извините, зато триппер в два счета определит.
— Берись, — велел Артем брокеру.
— Последний раз, — предупредил тот. — Это не я его, вообще-то.
— Никому-то ты не нужен, — передал бессознательному Олежку Гомер, принимаясь за одну ногу. — Одной курице.
— Кстати! Курица! — сказал Леха.
Двинулись через станцию. Она, по Гомеровым расчетам, должна была еще глубже лежать, чем Менделеевская; однако воды тут было ровно, чтобы превратить пути в каналы, а сама платформа оставалась сухой. На удивление Гомера, почему так, Леха объяснил: ну не тонет же, мол, оно.
Чем там был Цветной бульвар раньше, уже нельзя было понять. Теперь тут устроился один сплошной вертеп. Разбитый на кабинки, комнатки, зальчики, разграниченный фанерой, ДСП, коробочным картоном, ширмами раздвижными, шторками, занавесками — Цветной превратился в непроходимый лабиринт, в котором все измерения были нарушены. Не имелось на этой станции ни пола, ни потолка. Где-то смогли втиснуть под крышу два этажа, а где-то три. Какие-то дверки вели из виляющих тесных коридорчиков в номера размером с койку, а другие такие же — в подплатформенные помещения со всю станцию размером; а третьи — и вовсе неизвестно, куда.
Гудело тут дико: каждая комната звучала на свой лад, а комнат была тысяча. Где-то плакали, где-то стонали, где-то смеялись, где-то пытались перебить крики заводной музыкой, где-то орали пьяные песни, а где-то выли от ужаса. Вот какой общий голос был у Цветного: как у чертей хор.
Ну и, конечно, женщины.
И ангелы блядские, и строгие в погонах, и в дырявых чулках роковые, и медсестры с голой жопой; и просто шлюх вульгарных, без придумки — целая дивизия. Сколько могло поместиться — ровно вот столько и поместилось. Все кричат, зовут, прелести преувеличивают, взгляд арканят, у каждой времени в обрез: на один змеиный бросок, пока мимо нее проходят, вот эти полметра. Не прокусила, соскользнула, не прыснула в царапинку любовного яду — все, ушел.