И обглоданной луной было чуть подсвечено пустое небо. В небе было звезд наколочено, как в ту ночь, когда Артем вышел с Женькой наверх, хитростью заставив его и Виталика отпереть гермозатвор на Ботаническом саду.
— Помнишь, Жень?
— Хватит, Артем. Пожалуйста.
— Прости. Я больше не буду. Правда.
Мигнуло-кануло Министерство обороны из костяно-белой извести, прошмыгнул склепик станции Арбатская.
По правую руку стояли прямо и узко высотки в двадцать с чем-то этажей, похожие на бойцов, забытых на победном параде. По левую шли дурацкие и величественные растопыренные дома Калининского, с самыми большими в какой-нибудь Европе рекламными экранами, теперь выгоревшими дочерна. Часовые отдавали Артему честь. Экраны показывали ему его прошлое и его будущее.
— Как дышится? — спросил он у Ани.
— По-другому.
Вспомнил, как тут был в первый раз — два года назад. Как тут все было иначе. Тогда была тут жизнь — выморочная, чужая — но копошилась. А теперь…
Артем поглядел в зеркало. Показалось, что где-то вдалеке преследует их сгусток темноты; показалось?
Повернул круто, с визгом, на Садовое, и по Садовому пошел в прогрызенной колее, мимо посольства Соединенных Штатов, сожженного на костре, мимо высотки на Краснопресненской — для нежити построенной, с колом на крыше, мимо основательных гранитных домищ, в честь чучела названных «сталинками», мимо площадей-бомбовых кратеров, мимо переулков-траншей.
Смотрел и думал: мертвое к мертвым.
— Домой? — спросила Аня.
— Домой, — ответил ей Артем.
Праворукая пуля-японка выскочила на Проспект Мира; нарушил разметку, погнал на восток. Проскользнули под эстакадой — пересечением с Третьим кольцом; вынесло на мост над железной дорогой, проложенной где-то по самому дну темноты. Еще немного — и поднялась над деревьями застывшая в небе ракета, музей глупой космонавтики, сигнал о близком ВДНХ.
Снова причудилось позади движение. Даже обернулся на секунду; и чуть не влетел в скособоченную фуру, еле успел отвернуть.
Шныряя между ржавыми консервами, знакомой тропой выбрались к входному павильону — к родной станции; машину загнал за киоск обмена валюты — железный куб. Спрятал.
— Быстро добрались. Может, и не очень большая доза, — сказал Артем Ане.
— Ладно, — ответила она.
Вылезли, прислушались… Где-то рычало вдалеке.
— Бегом.
Пробрались в вестибюль — Артем бросил последний взгляд сквозь пыль на плексигласе — преследуют? Нагнали?
Кажется, нет. Если и гнались, отстали.
Верхний гермозатвор открыт; надо вниз по эскалатору, на полсотни метров в глубину. Внизу — ни зги, но Артем эти ступени за год наизусть выучил. Илья споткнулся, полетел было уже носом в ступени и дальше — хребет ломать, еле его поймали.
Наконец ступени кончились. За короткой площадкой начиналась стальная стена — гермоворота. Артем вслепую и точно шагнул влево, с ходу нащупал на стене таксофонную трубку на металлическом шланге, первую из двух.
— Открывай! Это я, Артем!
Трубка глухая была, как будто провод оборван. Как будто он в один из тех домов снаружи звонил, а не на свою живую станцию.
— Слышите?! Это Артем! Черный!
Эхо от его голоса звенело в угольной пыли, в тоненьких металлических пластиночках. Другого звука в трубке не имелось.
Артем нашарил Анины пальцы. Сжал.
— Все нормально. Просто спят.
— Да.
— Когда ты уходила, все ведь было…
— Все в порядке было, Артем.
Илья Степанович трудно, громко дышал.
Илья Степанович трудно, громко дышал.
— Не надо так глубоко, — посоветовал ему Артем. — Фон же.
Повесил трубку. Снова снял. Приник к холодному пластмассовому кругу.
— Але! Это Артем! Откройте!
Никто не собирался им открывать. Как будто некому было.
Он подошел к стене, стукнул кулаком по железу. Плохо вышло, неслышно. Тогда вспомнил о револьвере. Взялся было за ствол, чтобы рукоятью врезать по стали. Одумался: вдруг заряжено? Вытащил барабан. Пощупал. Почему-то было в нем вставлено два патрона. Выдавил их, опустил в карман.
Стал бить наганом в железный занавес, как в колокол. Бомм! Бомм! Бомм!
Вставайте, люди! Просыпайтесь! Оживайте! Ну?!
Прижался ухом к стене. Есть кто?
Снова: бомм! Бомм! Бомм!
— Артем…
— Должны быть!
Опять схватил трубку, повесил на рогатину, снял.
— Але! Але! Это Артем! Сухой! Откройте!
Там нехотя что-то заворочалось.
— Слышите?!
Кашлянули.
— Открой ворота!
Наконец сказали:
— Какое еще, на хуй? Ночь!
— Никицка?! Открывай, Никицка! Это Артем! Открывай!
— Открывай, Никицка, жри фон. Да? Хуль ты там забыл опять?
— Открывай! Мы без защиты тут!
— А вот не хер потому что!
— Ну вот я отчиму скажу… Зараза ты…
Там сморкнулись.
— Ладно…
Железная стена лениво, равнодушно поползла вверх. Стал свет. Вошли в буферный отсек: краник в стене, шланг валяется. Еще трубка.
— Буфер открой!
— Сполоснись сначала! Дерьмо всякое тащить…
— Как? Мы голые тут!
— Мойтеся, говорят!
Пришлось обхлестать и себя, и Илью Степановича, и Аню холодной водой с хлоркой. На станцию вошли вымокшие и замерзшие. Пахнуло сразу навозом, свиньями.
— Спят все. Сухой спит. Ну и наряд у тебя.
— А нам куда?
— Палатка ваша свободна, — Никицка поглядел на них, продрогших цуциков, смягчился. — Ждали вас. Погоди, тряпок дам вам обтереться. И идите, лягте. Завтра утром разберешься.