Эхо выстрела сожрало эхо крика. И сразу — не дожидаясь, пока каждый в стаде поймет, что случилось, автоматы загремели по затылкам отстающих. Выпустил кто-то последний вздох. Взвыл недобитый. Завизжала баба. Артемов сосед оглянулся — жикнуло — и, он булькнув горлом, кувырнулся вниз.
— Вперед, мррррааааази!!!! Не сметь!!! Не сметь останавливаться!!!
— Убивают! Не стойте! Стреляют! Бегите!
Артем толкнул чью-то кривую спину, пролез вперед через застрявших, подал руку и выдернул из-под чужих ног упавшего подростка, забыл о нем тут же, и, ежесекундно оборачиваясь на погонщиков, стал протискиваться к середине — в безопасность.
— Вперед! Вперед!
Смерти от упавших лицом на рельсы, как костяшки домино толкнули в спины следующих — одни запнулись, другие — повалили вперед, навстречу мутному и страшному УРРРАААААААА, которое бурлило и вихрилось и неслось к ним через туннель, как прорвавшиеся в забой грунтовые воды.
— Мы не бараны! — вдруг впереди кто-то заорал; кто-то из уродов. — Мы не дадимся так!
— Идем!! Не сдадимся!!
— Смерть им!!!
— Бей их! — завопил кто-то еще в толпе. — Вперед! Вперее-ооод!
И — медленно, как маховик паровоза, как просыпающийся больной — вся эта длинная голая толпа, обросшие и избитые звери-люди с кирками и молотками, начали разгоняться, искать в себе силы, чтобы занести над головами свои инструменты, чтобы убить кого-нибудь, прежде чем погибнуть самим.
— Смерть им! Не сдадимся! Вперед!
— ВПЕРЕЕЕЕЕЕД!
Через минуту все бежали, с ревом, с криком, с плачем; и пастырям с автоматами тоже нужно было бежать в ногу со своим взбудораженным стадом, а им было лениво и брезгливо. Фонари в спину побледнели; погонщики отстали, не желая мешаться с пушечным мясом. Впереди стало сумрачно и вязко, тени бегущих растворялись в наплывающем мраке.
У Артема так ничего и не было в руках, но остановиться он уже не мог: того, кто вздумал бы остановиться в середине этой лавины, немедленно снесло бы и растоптало. Поравнялся с Лехой: тот глядел дико, безумно, не узнавал Артема. Потом обогнал его.
— УРАААААААААААА!
Красные грянули внезапно.
Прорвали мглистую пелену — и сразу оказались со зверолюдьми лицом к лицу, морда к морде. Только родились из туннеля — и сразу же схлестнулись, врезались лбами.
— ААААААААА!!!!
У них не было фонарей, как и у стада с Шиллеровской; они мчались в темноте, наугад. Первые в стаде только успели отвести кирки…
И тут же:
УУАААААААХХХХ!
Как взревело сзади!
Как перетряхнуло всю землю!
Как смело последние ряды бегущих жарким выдохом взрыва, как загудел туннель иерихонской трубой, как погасли в один миг все фонари, и заткнулись все автоматы, и ничего не стало — только черное-черное, беспросветно черное — вокруг, будто мир целиком пропал; взорвалась и затопила все полная темнота, абсолютная, безнадежная.
Артем ослеп — и оглох, и бежавшие за ним оглохли, и бежавшие впереди. Кто упал, перевернутый и контуженный, сразу же стал подниматься на ноги, нашаривать впотьмах свою кирку, свой молоток…
Потому что не ушами, а кожей, подшерстком слышали, как в голове стада работает, вертит серпами, молотит людей вслепую, на ощупь — смерть.
Артем ослеп — и оглох, и бежавшие за ним оглохли, и бежавшие впереди. Кто упал, перевернутый и контуженный, сразу же стал подниматься на ноги, нашаривать впотьмах свою кирку, свой молоток…
Потому что не ушами, а кожей, подшерстком слышали, как в голове стада работает, вертит серпами, молотит людей вслепую, на ощупь — смерть. И надо было встать, надо было загородиться от нее киркой, а лучше размахнуться и размозжить ее пустой череп, всадить ей острое в сухие глазницы, вырвать, размахнуться опять от плеча и снова бить.
Никто их уже не гнал вперед, но все рвались туда сами, потому что смерть звала, потому что страшней было спрятаться и ждать, пока она отыщет тебя сама, потому что хотелось ударить первым, пока не ударили тебя.
Ни одного выстрела не сделалось: у тех, у красных, тоже не было ружей и автоматов, все шли в рукопашную с чем попало, в кромешной темноте не понять, с чем.
Артем раскинул в стороны руки, ухватил рукоять, отнял чужую кирку, и тоже полез, пьяный от страха и страсти, вперед по голым людям, чтобы сунуть голову в жернова, чтобы быть в этой бойне не слепым скотом, а незрячим мясником, раз уж другого не давали.
Там — уже близко — секли друг друга, мозжили, рубили — ожесточенно, нечеловечески, не зная, кого убивают и за что, и не кричали уже ни «Смерть!», ни «Ура!», потому что забыли русский язык и любой другой забыли, а ухали и хекали, и просто рычали, вопили несвязное, бессмысленное.
Свистело, гудело, резало воздух.
Звенели, промахиваясь мимо мяса и ударяясь о бетон, кирки. Чавкали — угадывая и впиваясь.
Дуло воздухом ржавым в лицо: проносилось заточенное железо на расстоянии ладони; Артем отшатывался, бил в ответ — своих ли, чужих? — и были ли тут свои? Это кровь пахла ржавчиной; а люди — дерьмом.
Зверолюди и человекозвери с обеих сторон спешили друг к другу, изо всех, из последних сил спешили друг друга переубивать и так уже закончить все, и перестать бояться.
Артем раз рубанул, два, три — и несколько раз нашел кого-то. Хлюпнуло, плеснуло горячим; застряла кирка, потянула его вниз, спасла: тут же поверх пролетело тяжелое, чтобы ему голову расколоть, но мимо.