— Я эти грибы видеть не могу больше, Тем! Бээээ…
— А овощи? Мамка тебе овощи вон достала.
— Я эти грибы видеть не могу больше, Тем! Бээээ…
— А овощи? Мамка тебе овощи вон достала. Помидор видел? Этот помидор к тебе с Севастопольской ехал через все метро.
— Фу.
— Точно такой же помидор, между прочим, как те помидоры, которые в этих Полярных Зорях на улицах в садах растут. На-ка, попробуй. В нем витаминов целая тонна.
— Ладно, помидор уж съем. Если там такие же растут.
— Сейчас давай хряпай его. При мне.
— А ты тогда рассказывай пока еще про эти зори и про купол как стакан.
Кирюхина мать, Наталья, стояла снаружи, через брезент слушала все, каждое слово. Через лицо у нее бегали тени, пальцы обнимались меж собой.
— Заставил его съесть помидор, — улыбнулся ей Артем.
— Зачем ты ему про эту ерунду свою? Он же меня изведет теперь ей, — Наталья не стала отвечать на улыбку.
— Почему ерунда сразу? Может, и есть эти Полярные Зори. Пусть воображает.
— Вчера доктор был. С Ганзы приехал.
Артем забыл, какое слово хотел выговорить следующим. Побоялся угадывать, что сейчас Наталья ему сообщит, и просто ничего не думал. Старался ничего не думать, чтобы не сглазить.
— Месяца три ему осталось. Все. Полярные Зори твои.
Рот у Натальи съехал, и Артем понял, что это у нее в глазах было все время, пока они говорили.
— И что, совсем ничего?..
Пленка. Высохшие слезы.
— Маааам! Меня Артем с собой на вездеходе на Север возьмет! Ты отпустишь?
* * *
Он думал, Аня спит уже; или притворяется, что спит — как обычно, только бы избежать его. Но она сидела на постели, подтянув под себя по-турецки голые ноги, и обеими руками, будто боялась, что отнимут, держала полулитровую пластиковую бутылку с чем-то мутным. Несло спиртом.
— На, — протянула она ему. — Глотни.
Артем послушался, ожегся сивухой, задержал дыхание, проморгался. Чуть повело, чуть согрело. Теперь что?
— Сядь, — Аня похлопала по одеялу рядом с собой. — Сядь, пожалуйста.
Он опустился там, где она показала ему.
Вполоборота глянул на нее.
Майка простая с бретельками.
На руках пух поднялся дыбом — от холода?
Такая же, как два года назад. Волосы черные острижены коротко, под мальчика. Губы тонкие, бледные. Нос чуть великоват для этого тонкого лица, с горбинкой, но без нее было бы и пресно, и скучно. Руки все сплетены из жгутов, как у анатомической модели, никакой девичьей мягкости в них; и плечи — в мускулах, как в погонах. Шея долгая, артерия бьется быстро, и позвонок ее этот вот… Ключицы выпирают; раньше ее за эти ключицы хотелось и любить, и жалеть, и терзать до иссушения. Острые соски сквозь ткань белую. Почему лампочка сначала горит, а потом перегорает?
— Обними меня.
Артем протянул руку, пристроил ее неловко Ане на плечо: не то по-братски, не то как ребенка приобнял. Она подалась к нему, как если бы хотела прильнуть; но все жгуты в ней остались натянуты, скручены. И Артем тоже не мог раздеревенеть; сделал еще глоток в надежде.
И сказать он ничего правильного не умел: отвык.
Аня прикоснулась к нему. Потом провела губами по щеке.
— Колючий.
Артем взболтал муть в пластиковой бутылке, проглотил сразу много. В голове крутились север и вездеход.
— Давай… Давай попробуем, Артем. Давай еще раз попробуем. Мы должны. Еще раз. Все заново.
Она пустила пальцы — холодные, жесткие — ему за ремень. Ловко расцепила пряжку.
— Поцелуй. Ну. Поцелуй.
— Да. Я…
— Иди ко мне.
— Подожди… Сейчас.
— Ну что ты? Сними… Сними с меня… Тесно. Да. И это сними. Хочу, чтобы ты меня раздел. Ты.
— Аня.
— Ну? Вот… Сссс… Холодно.
— Да. Я…
— Иди сюда. Вот… И ты тоже… Давай… Давай… Эту рубашку мерзкую…
— Сейчас. Сейчас.
— Вот. Боже. Дай глоток.
— Держи.
— А. Ах. Ну… Вот сюда. Вот сюда. Как раньше ты делал. Помнишь? Помнишь еще?
— Ань… Анечк…
— Ну что ты там?.. Ну?
— Ты… Ты такая…
— Не надо так долго. Давай.
— Отвык… Прости…
— Дай, я… Почему ты?.. Дай мне.
— Аня…
— Ну? Ну! Иди… Вот сюда… Чувствуешь?
— Да… Да.
— Мне так давно. Ты совсем… Почему ты?.. Ты не понимаешь? Мне нужно. Тебя. Ну?
— Сейчас. Я сейчас. Просто… Просто такой день…
— Замолчи. Молчи. Дай, я попробую… Просто лежи.
— Я сегодня…
— Заткнись. Закрой глаза и заткнись. Вот. Вот. Ну… А теперь… Теперь просто… Ну что ты там? Что?!
— Я не знаю. Не получается.
— Ну?!
— Черт знает. Нет. В голове всякое…
— Какое? Что там у тебя в голове?
— Извини.
— Отойди. Уйди!
— Ань…
— Где майка моя?
— Постой.
— Майка где моя?! Мне холодно!
— Ну что ты… Зачем ты так. Это не в тебе дело, не из-за тебя…
— Все, хватит. И хватит корчить тут страсть.
— Неправда…
— Отвали, слышишь?! Отвали!
— Хорошо. Я…
— Где трусы эти гребаные?! Все. Не хочешь — и не хочешь. Или у тебя там отсохло все? От облучения?
— Нет, конечно, что ты…
— Ты просто не хочешь со мной… От меня…
— Говорю тебе… День такой.
— Они потому и не получаются у нас, что знают: ты их не хочешь, ты их не ждешь!
— Неправда!
— Я… Артем! Для тебя! Ушла. С отцом — вдрызг… Из-за тебя. Он после этой войны, после боя… С красными… В коляске — он! Ноги не ходят… И руку оттяпали… Ты хоть понимаешь, что это для него?! Инвалидом быть! И от него, от отца своего — к тебе. Против него! Против его воли!
— А что тут сделаешь? Он меня вообще за человека… Я ему всю правду хотел… А он… Это он не хочет, чтобы мы с тобой, я-то тут что?