— Конечно, не могла… С таким бы ни за что… Дурак старый… — сказал тогда Гомер сам себе.
— А что, в ущерб себе работаете? — спросил Артем у Лехи.
— Ущерб не ущерб… Ганза с каждой поставки половину снимает пошлинами. А теперь вообще… С карантином с этим.
Ганзой называл себя союз станций Кольцевой линии. Транзит любых товаров из всех концов метро шел через ганзейские рынки и сквозь ее таможни. Многие челноки, чем пробираться, рискуя шеей, через все метро, предпочитали довезти свое добро до ближайшего базара на пересечении кольца с радиальными ветками и отдать все местным дельцам. И выручку спокойней было оставить тут же, в одном из банков Ганзы, чтобы не отрезали за нее голову в темных туннелях лихие люди, подглядев удачную сделку. Тех, кто упрямствовал и тащил мимо свой товар сам, все равно облагали сборами. И как бы ни жили прочие станции, Ганза богатела. Во всем метро никто ей был не указ. И граждане ее были этим горды и счастливы; а все остальные мечтали получить ее гражданство.
С середины платформы видна была уходящая в перегон очередь из грузовых дрезин, которых на Рижскую не пускали: брокеры на то были и брокеры, чтобы наперегонки купить товар в северном туннеле и продать в южном. Дальше им кормились уже другие люди.
— Вся коммерция встала, — пожаловался Леха. — Душат предпринимателя, гниды. Монополисты гребаные. Занимается человек честно своим делом, нет же! Кто вот им дал право на нас наживаться? Я спину буду гнуть, а у них брюхо расти будет? Это же угнетение, блин! Дали бы свободно нам торговать, все метро б расцвело!
Артему вдруг стало симпатично, несмотря и на аромат. Захотелось поддержать этот смешной разговор.
— У Ганзы и так нормально все, — сказал он, вспоминая. — Был случай. Пришлось работать на Павелецкой. На кольцевой. Разгребать нужники. К году работ приговорили. Через неделю сбежал.
— Считай, крещение прошел, — кивнул Леха.
— Они все это добро — в выгребные ямы и в шахты. Не снисходили до торговли.
Леха невесело ухмыльнулся.
— Богато живут.
Достал портсигар с нарезанной бумагой, кисет с куревом. Угостил. Гомер отказался, Артем взял. Пристроился к болтающейся под потолком лампочке, уткнулся в буквы, прежде чем закатать в них самопальный «табак». Желтая книжная страница, буквы пропечатаны старательно, оторвана руками, и оборвана по тому краю, который нужен, чтобы самопал курить, а не для того, чтобы с пониманием читать — черт знает что:
И молодую силу тяжести:
Так начиналась власть немногих.
Итак, готовьтесь жить во времени
Где нет ни волка, ни тапира,
А небо будущим беременно —
Пшеницей сытого эфира.
Итак, готовьтесь жить во времени
Где нет ни волка, ни тапира,
А небо будущим беременно —
Пшеницей сытого эфира.
А то сегодня победители
Кладбище лета обходили,
Ломали крылья стрекозиные…
И ровно крылья-то оборвали. Артем набил эти бесполезные буквы самопалом, свернул их аккуратно, послюнявил, чтобы один конец с другим склеился, попросил огоньку. Леха чиркнул спиртовой зажигалкой, сделанной из пулеметной гильзы. Бумага горела вкусно, сладко. Курево было дрянным.
— А что, сильно на Проспект нужно? — щурясь сквозь дым, шепнул Леха.
— На Ганзу. Нужно, да.
— Визы проставлены?
— Есть.
Затянулись еще. Гомер закашлялся. Артему было все равно.
— Сколько готов заплатить?
— Скажи цену.
— Это не я, брат, цену говорить буду. Там другие люди решают. Я просто познакомить могу.
— Познакомь.
Леха предлагал еще выпить на посошок в истошно-веселом здешнем баре под вывеской «Последний раз», но Артем вспомнил, из чего гонят спирт.
За доставку и знакомство договорились на десять патронов. По-божески договорились, по-братски.
* * *
Санитарный кордон перечеркивал перегон перед самым въездом на Проспект Мира. Формально к Ганзе относились только кольцевые станции, а радиальные были вроде сами по себе; но это формально и это вроде. Потребовалось отсечь другие линии — отсекли в два счета.
Ганзейские пограничники в сером камуфляже тыкали людям в лицо белым острым светом своих фонарей, лаяли на них, требуя разворачиваться и возвращаться туда, откуда пришли. Как пугало сидел на шесте плакат «КАРАНТИН!» с портретом изъязвленного гриба. Говорить с челноками караульные отказывались, и даже взглядом с ними было не встретиться: закрыли глаза надвинутыми козырьками пятнистых кепи. Это укрепление разве что штурмом было брать.
Леха-брокер терся, искал под козырьками знакомых. Наконец поднырнул, шепнул что-то под один из них, вполоборота моргнул Артему, чикнул подбородком, указывая: давай сюда.
— Арестованы! — объяснила морда в кепке вскипевшей толпе, почему вдруг этих троих пропускают. — А ну, н-назад! Заразу занесете!
Повели их под конвоем через притихший Проспект: торговые ряды закрыты щитами, покупатели кордон осадили, всклокоченные продавщицы на граните придатки морозят, трещат о жизни, смерти и судьбе. И — почти темно: рынок не работает, свет нужно экономить. В другое время тут бы бурлило; Проспект Мира — место центровое, всякую всячину сюда везли со всех окрест. Одежда на любой вкус, лотки с книгами, мимо которых Артем раньше пройти не мог, смартфоны горелые кучей — а среди них вдруг и рабочий попадется, а в нем — фотографии, полноцветные, прямо из чьей-то памяти понадерганные… Приобрести? — разве чтобы чужих детей вспомнить; а позвонить по такому можно только в никуда. И оружие, конечно. Любое. Цена всему — в патронах. Лишнее продай, нужное купи, и катись себе дальше.