Но сдаваться князь Мэйтианн и его фиани не собирались ни при каких обстоятельствах. В крайнем случае, те мужчины, которые не падут в бою, умертвят женщин и раненых, а потом… Об этом эр-ирринцы старались не думать. Особенно на сон грядущий.
— Кай, ты бы пошел, проведал, как там отец, — мягко посоветовал Гвифин.
Не столько ради воссоединения нэсского семейства советовал, а чтобы мальчишка подышал свежим воздухом. В каморке у ведуна стояла убойной силы вонь — нечто среднее между запахом кошачьей мочи и тухлой рыбы, от которой даже у привычного фрэя слезились глаза.
— А скоро ты закончишь? — уклонился от милости юный маг.
— Не скоро. Отрава должна еще настояться. Тебе не тошнит от вонищи?
— Мы привычные, — буркнул Кай. — Пущай воняет, лишь бы дэйномов била наповал.
Приготовленным ядом потом смажут стрелы, и самая малая царапина убьет любого, в ком течет кровь Полночных. Гвифин откровенно гордился своим усовершенствованным рецептом, а потому запах его ничуть не смущал. Наоборот, чем гуще вонь, тем крепче яд.
Такая вот странная зависимость.
— Папаша твой обижается, небось.
— Ему не до меня. Отсыпается после ночной стражи, — нехотя пояснил парень, раскрывая свою просвещенность в делах родни.
Шиан Медведь и еще несколько семей из общины переселенцев не ушли с остальными беженцами, а остались в Эр-Иррине, предпочитая сражаться за князя Мэя и разделить его участь. Однако же Каю воссоединение с родителями не принесло ничего хорошего. Шиан глядел на сына с плохо скрываемым ужасом. Особенно после очередного штурма, когда мальчишка хитрым пасом шуйцы и парочкой непонятных словесов живьем поджарил сразу нескольких дэй'ном. Да так, что они запеклись в собственных доспехах, точно моллюски в своих скорлупках. Шиан — человек откровенный, а потому сказал прямо: «Може тебя, паря, не мои чресла породили? Уж не знаю, чего на твою мамку думать». Кай разве только не зарыдал в голос от жестокой обиды. А кто всегда говорил: мол, вот она — моя кровинушка, сыночек единокровный? Спрашивается, где справедливость?
— А правду говорят, что нашего князя папашка тоже шибко за волшбу ругал? — спросил вдруг юный маг.
— Кто говорит? — уточнил Гвифин, мысленно ухмыляясь.
«Вспомнили! Мудрецы твердолобые!»
— Люди… унияне… — смутился паренек.
— Финигас вообще сильно скупился на похвалы, особенно для Мэя, зачастую, тот годами не слышал от отца доброго слова, но не за волшбу, как ты выразился, это точно.
— А за что?
— Он желал для Мэя высокой доли. Хотел, чтобы первенец превзошел всех и во всем.
— А князь?
— А он и превзошел, — вздохнул Гвифин. — Только Финигасу мало было и мастерства, и ведовства, и славы, и доблести. Ему всегда было мало.
На дне темных глаз ведуна вспыхнул нехороший огонек застарелого гнева. Вспыхнул и тут же погас, подергиваясь седым пеплом многолетней горечи. Сколько раз юный гордый княжич тихонько плакал от обиды, закрывшись от Гвифина толстой книгой, думая, что тот не слышит тоненьких всхлипов. Даже веки прикрывать не надо, чтобы снова увидеть, как на склоненной макушке мелко подрагивает огненный хвостик, сколотый серебряной заколкой. Потом Мэй научился давать отпор, и орать научился не хуже папаши, и молчать по полгода. Странная у Финигаса любовь была к первенцу. Многие обманулись показной жесткостью, когда хотели стравить их меж собой. Если бы Гвифину даровано было зачать с женщиной дитя, то он бы очень хотел, чтобы его сын совсем немного, но походил и нравом, и даром на Рыжего Мэя, на Отступника.
— Родительская любовь — любопытная штука, Кай. Она эгоистична и требовательна. И нет-нет, а припомнятся под горячую руку да в запале ссоры все грешки чада, начиная от пригоршкового возраста и заканчивая вчерашним неласковым словом. Дитя уж само внуков нянчит, а для тебя оно остается несмышленышем и писклявым комочком плоти. Твоей плоти и твоей крови! Вот и Финигас бесился, когда понял, что Мэю не нужно ноги переставлять, что у того и ум свой, и соображения, а, упаси Лойс, ума с талантом поболе, чем у родителя.
Кай внимал молча, никак не показывая своей заинтересованности в повествовании.
— А чего ж мой папанька взъелся? — с тоской спросил он еле слышным шепотом. — Едва ли не байстрюком обозвал.
— Он ведь на тебя только надежд возлагал, — снисходительно пояснил ведун. — Думал, станешь его наследником в земледельческой работе, гордостью фермерского рода, а в старости — надеждой и опорой. На брата твоего, уж прости, он точно в этом деле кое-чего положил.
И тут такая неприятность вышла — сын магом оказался. Ошибочка в планах и устремлениях, верно?
— Так я ж не виноват! — отчаянно пискнул паренек.
— Так и Мэй не виноват. Никто не виноват. Но кто ж признается?
— Я не хотел быть магом. Я хотел, как папаша… Я бы и сейчас… вернулся бы…
Эр-ирринский колдун грустно-прегрустно улыбнулся. Где-то он уже слышал что-то похожее. Где тот мальчик — сын простого хлебопека, который это сказал? Который никуда не собирался уезжать из маленького приморского городка, похожего на узорную шкатулочку, как все города Тир-Луниэна. Он не хотел колдовать, не хотел варить вонючих декоктов, не хотел дышать книжной пылью, а мечтал просыпаться задолго до рассвета, растапливать печь, месить загодя поставленное подходить тесто, с легкостью тягая огромные тяжелые поддоны со свежей выпечкой, усталый, потный, но счастливый. А в праздники, распродав весь товар, ходить с детьми на пустынный пляж — купаться и собирать морских звезд. Разве тот мальчик хотел слишком многого?