Они поднялись по лестнице, вошли в зал. На левой сте-не была картина Руо, красная и голубая. Гомес стал перед картиной.
— Это волхв, — сказал Ричи. Гомес не ответил.
— Мне не так уж нравится Руо, — признался Ричи. — Тебе же он, очевидно, должен нравиться.
— Да замолчи же ты!
Он посмотрел еще мгновение, потом опустил голову:
— Пошли отсюда!
— Если ты любишь картины Руо, там дальше есть одна, которую я считаю гораздо красивее.
— Не стоит, — сказал Гомес. — Я ослеп.
Ричи посмотрел на него, приоткрыл рот и замолчал. Го-мес пожал плечами.
— Не надо было стрелять в людей.
Ричи посмотрел на него, приоткрыл рот и замолчал. Го-мес пожал плечами.
— Не надо было стрелять в людей.
Они спустились по лестнице, Ричи очень напряженный, с важным видом. «Он меня считает подозрительным», — подумал Гомес. Ричи, разумеется, был ангелом; в его свет-лых глазах можно было прочитать упорство ангелов; его прадеды, которые тоже были ангелами, жгли ведьм на пло-щадях Бостона. «Я потею, я беден, у меня подозрительные мысли, европейские мысли; прекрасные ангелы Америки в конце концов меня сожгут». Там концлагеря, здесь кос-тер: выбор невелик.
Они подошли к коммерческому прилавку у входа. Го-мес рассеянно листал альбом с репродукциями. Искусство оптимистично.
— Нам удается делать великолепные фотографии, — сказал Ричи. — Посмотри на эти краски: картина как на-стоящая.
Убитый солдат, кричащая женщина: отражения в уми-ротворенном сердце. Искусство оптимистично, страдания оправданы, потому что они служат для создания красоты. «Меня не умиротворишь, я не хочу оправдывать страдания, которые я видел. Париж…» Он резко повернулся к Ричи:
— Если искусство не все, то это пустяк.
— Что ты сказал?
Гомес с силой закрыл альбом:
— Нельзя рисовать Зло.
Недоверие заледенило взгляд Ричи; он смотрел на Го-меса с провинциальным недоумением. Вдруг он откровен-но рассмеялся и ткнул его пальцем в бок:
— Понимаю, старина! Четыре года войны чего-то стоят: нужно заново всему учиться.
— Пустяки, — сказал Гомес. — Я в состоянии быть кри-тиком.
Наступило молчание; потом Ричи очень быстро спро-сил:
— Ты знаешь, что в полуподвале есть кинотеатр?
— Я никогда здесь не был.
— Они показывают классику и документальные фильмы.
— Хочешь туда пойти?
— Мне нужно побыть где-то здесь, — сказал Ричи. — У меня встреча в семи кварталах отсюда, в пять часов.
Они подошли к панно из лакированного дерева и взгля-нули на афишу:
— «Караван на запад», я это видел три раза, — сказал Ричи. — Но добыча бриллиантов в Трансваале может быть забавной. Ты идешь? — вяло добавил он.
— Я не люблю бриллианты, — сказал Гомес.
Ричи полегчало, он широко улыбнулся Гомесу, вывер-нув губы, и хлопнул его по плечу.
— See you again!1 — сказал он по-английски, словно разом обрел родной язык и свободу.
1 До встречи!
«Хороший момент поблагодарить его», — подумал Го-мес. Но не смог выдавить из себя ни слова. Он молча пожал ему руку.
Снаружи спрут; тысячи щупальцев прикасались к нему, вода выступала каплями из его пор и сразу пропитала ру-башку; перед его глазами будто проводили раскаленным добела лезвием. Неважно! Неважно! Он был рад, что ушел из музея; жара была катастрофой, но она была настоящей. Это было настоящее, дикое индейское небо, проколотое остриями небоскребов выше всех небес Европы; Гомес шел между настоящих кирпичных домов, таких безобраз-ных, что никто и не подумает их нарисовать, а вот это да-лекое высотное здание, похожее на корабли Клода Лорре-на, словно созданное легким прикосновением кисти к полотну, было настоящим, а корабли Клода Лоррена на-стоящими не были: картины — это мечты. Он подумал о той деревне Сьерра-Мадре, где сражались с утра до вечера: на дороге был настоящий красный цвет. «Я больше никог-да не буду рисовать», — решил он с жестоким удовольст-вием. Он решил это именно здесь, по эту сторону стекла, раздавленный в толще этого пекла, на этом раскаленном тротуаре; Истина сооружала вокруг него эти высокие сте-ны, закупоривая все стены горизонта; в мире не было ни-чего другого, только эта жара и эти камни, а еще — мечты.
Он повернул на Седьмую авеню; толпа накатилась на него, волны несли на гребнях пучки блестящих и мертвых глаз, тротуар дрожал, перегретые краски брызгали на него, толпа дымилась, как влажное сукно на солнце; улыбки и глаза, not to grin is a sin, глаза неопределенные и точные, быстрые и медленные, все мертвые. Он попытался про-должить комедию: настоящие люди; но нет: невозможно! Все лопнуло в его руках, его радость угасла; у них были глаза, как на портретах. Знают ли они, что Париж взят? Думают ли они об этом? Они все шли одной и той же то-ропливой походкой, белая пена их взглядов обжигала его. «Это ненастоящие, — подумал он, — это двойники. А где настоящие? Где угодно, но не здесь. Все здесь невсамде-лишные, и я тоже». Двойник Гомеса сел в автобус, прочел газету, улыбнулся Рамону, говорил о Пикассо, смотрел картины Мондриана. Я шагал по Парижу, улица Руаяль пустынна, площадь Согласия пустынна, немецкий флаг реет над Палатой Депутатов, полк СС проходит под Три-умфальной аркой, небо усеяно самолетами. Кирпичные сте-ны рухнули, толпа вернулась под землю, Гомес шел о^ин по Парижу. По Парижу, в Правде, в единственной Правде, в крови, в ненависти, в поражении, в смерти. «Негодяи французы! — сжимая кулаки, прошептал он. — Они не смогли справиться, они побежали, как трусливые зайцы, я это знал, я знал, что им каюк». Он повернул направо, пошел по Пятьдесят шестой улице, остановился перед французским бар-рестораном «У маленькой кокетки». Он посмотрел на красно-зеленый фасад, какое-то время ко-лебался, затем толкнул дверь: ему хотелось увидеть, какие у французов физиономии.
Внутри было темно и почти прохладно; шторы были опущены, лампы зажжены.