— Я полагаю, что до нового указания антифашизм еще не стал отклонением?
— Нет, — отвечает Шале. — Он не стал отклонением. Мы, как всегда, против фашизма во всех его формах. Но ты будешь неправ, если из этого заключишь, что мы со-бираемся сближаться с буржуазными демократами.
— Я никогда так не думал.
— Этого недостаточно. Объективно же ты вербовал лю-дей для прислужников Черчилля.
Брюне подскакивает. Он поражен. -Я?
Но он тут же успокаивается, улыбается и, заметив, что сжал кулаки, разжимает их и кладет ладони на колени,
— Я тебя не понимаю.
— Представь себе, — говорит Шале, — что парней, ко-торых ты наставлял, освобождают. Они возвращаются во Францию и больше не узнают никого и ничего, пропаган-да правительства Виши вызывает у них рвоту. Куда они пойдут?
— Но, Боже мой!.. — говорит Брюне. Глаза Шале жгут его.
— Куда они пойдут?
— До сих пор я предполагал, — с горечью отвечает Брюне, — что они пойдут в партию.
Шале улыбается и спокойно продолжает:
— Они, сломя голову, бросятся в голлизм, они сложат головы в империалистической войне, которая их совер-шенно не касается, а ты, Брюне, поддерживаешь своим авторитетом эту нелепость.
Взгляд его угасает, Шале пытается улыбнуться, но его лицо перестало ему повиноваться. Из этой фиолетовой красноносой маски исходит только голос, проникновен-ный и убедительный:
— Не тот момент, Брюне. Ведь мы выиграли, наш злей-ший враг повержен…
— Наш злейший враг? — не понимая, повторяет Брюне.
— Да, наш злейший враг, — твердо говорит Шале. — Империализм французских генералов и двухсот семейств.
— Это наш злейший враг? — переспрашивает Брюне. Он стискивает руки на коленях и пытается произнести
бесстрастно:
— Значит, партия изменила свою политику. Шале внимательно на него смотрит.
— А если и изменила? Ты против? Брюне пожимает плечами:
— Я просто подумал, изменила ли она политику.
— Партия не отклонилась ни на сантиметр. В тридцать девятом она заняла антивоенную позицию, и ты знаешь, чего нам это стоило. Но ведь ты был тогда согласен, Брю-не, что партия права. Она была права, потому что выра-жала коренной антивоенный настрой масс, коммунистов или беспартийных. Сегодня нам остается только пожинать плоды этой линии: наша организация — единственная, кто может стать проводником воли трудящихся к миру. Где ты усматриваешь изменение? А ты сейчас играешь на национализме своих товарищей и хотел бы впутать нас в империалистическую авантюру. Нет, Брюне, это не пар-тия изменилась, а ты.
Брюне зачарованно слушает этот голос, звучащий, как из громкоговорителя: это безличный голос, голос истори-ческого процесса, голос истины. К счастью, взгляд Шале потеплел. Брюне вздрагивает и сухо спрашивает:
— Ты мне излагаешь собственное мнение или сегод-няшнюю политику партии?
— У меня никогда не было собственного мнения, — произносит Шале, — я тебе излагаю точку зрения партии.
— Хорошо, — говорит Брюне, — тогда продолжай, я тебя внимательно слушаю, только не нужно комментиро-вать, не будем понапрасну терять время.
— Я и не комментирую, — удивляется Шале.
— Ты только это и делаешь. Ты говоришь: в тридцать девятом году партия выражала антивоенный настрой масс. Это мнение, Шале, не что иное, как мнение. Мы как раз те люди в партии, которые знали, что сентябрьский поворот был крутым, и мы его чуть не упустили. Мы те, кто почув-ствовал на собственной шкуре, что в тот период массы не были так уж антивоенно настроены.
Он поднимает предплечье и ладонь, как Шале, он улы-бается, как Шале, улыбкой точной и скупой.
— Я знаю, у тебя никогда не было достаточно контак-тов с первичными организациями, это было не твое дело, и я уже замечал, что ты говорил о них с некоторым роман-тизмом. У меня же такие контакты были, это моя работа, я работал в самой гуще, и я могу тебе подтвердить, что сначала люди не были против войны: сначала они были против нацистов, они не смирились ни с событиями в Эфиопии, ни в Испании, ни с Мюнхеном. В тридцать де-вятом они остались с нами, потому что им объяснили, что СССР хочет выиграть время, и вступит в войну, как толь-ко достаточно вооружится.
Шале смотрит на него с улыбкой. Брюне даже не уда-лось его разозлить.
— СССР никогда не вступит в войну, — просто говорит Шале.
— Это твое частное мнение\ — кричит Брюне. — Твое мнение.
Он успокаивается и, ухмыляясь, добавляет:
— Я же придерживаюсь противоположного мнения.
— Ты? — удивляется Шале. — Ты, я… Причем здесь мы?
Он смотрит на Брюне с уничтожающим изумлением, как будто видит его в первый раз. Переждав с минуту, он продолжает:
— У меня складывается впечатление, что я тебе не слишком симпатичен.
— Оставь это, — смущается Брюне. Шале отрывисто смеется.
— О! — говорит он. — Я говорю тебе об этом попутно. Я от этого сон не потеряю. Только не нужно заблуждаться: мы не сопоставляем наши мнения. У меня были контакты с товарищами, тогда как у тебя их не было, и я тебя просто информирую, не больше того. Дело не в твоей персоне и не в моей. Мы не сделаем ничего хорошего, если позво-лим себе с самого начала вступать в личные перепалки.
— Именно так я и думаю, — сухо соглашается Брюне. Он смотрит на Шале, пытаясь больше его не видеть; он